Тамара Солоневич - Записки советской переводчицы

— Ну что вы, товарищ Горбачев, разве можно сравнить? Ведь Софья Петровна уже несколько лет переводит, а это мой первый опыт.

— Да что ж вы мне не верите, что ли? Если вы будете хорошей, я вас, как в Москву приедем, к себе в Цека заберу. Нам такие работницы нужны.

О ужас, Горбачев хочет подсесть ко мне на кровать, хотя я уже давно не лежу, а сижу. Что же мне теперь делать.

В это время в дверь спасительный стук. Боярский вызывает товарища Горбачева.

— Как назад будем ехать, вы садитесь на переднюю скамейку второго автобуса, ладно?

Боярский торопит за дверью:

— Товарищ Горбачев, вас вызывают к телефону из Грозного.

На сей раз пронесло. Но что же будет дальше!

При советском бесправии, положение служащей женщины гораздо тяжелее, чем в капиталистических странах. Потому что, кроме потери работы, ее могут затравить, арестовать по ложному доносу того, кому она не угодила. И благосклонность Горбачева для меня — крупная неприятность. Хорошо, если я его перехитрю, а если не удастся? Ведь предлогов для придирки можно найти сколько угодно.

Вечером выезжаем обратно в Грозный. Я все кручусь у автобусов и не занимаю места до самого последнего момента. Смерклось и трудно отличить одного человека от другого. Слышу, как Горбачев кричит:

— Где Солоневич?

Я не отзываюсь. У первого автобуса заводят мотор. В самый последний момент вскакиваю в него. Ничего, что все полно, как-нибудь проеду, лишь бы опять не рядом с Горбачевым. Пусть поищет. Автобус наш уже мчится…

Из Грозного нас повезли в Кисловодск, причем на станции Минеральные Воды был организован митинг, на который были согнаны, главным образом, стоявшие неподалеку воинские части. Когда два английских делегата и я, в качестве переводчицы, взошли на наскоро сооруженную деревянную трибуну, огромная площадь около вокзала была совершенно запружена народом. Говорили потом, что присутствовало около 8000 человек. Было уже темно, горело несколько фонарей и толпа ощущалась, как темное чудовище, отдельных лиц нельзя было разобрать, кроме разве самых первых рядов. К этому времени я уже более или менее научилась переводить, но еще волновалась по-прежнему и каждое выступление было для меня истинным мучением.

На таких больших митингах Слуцкий и Горбачев старались всегда выпустить одного из «ручных» английских коммунистов, либо Уилльямса, либо Ллойд-Дэвиса. Последний особенно подходил для этой роли, так как был далек от обычной английской сдержанности, характером обладал чисто галльским и особенно темпераментно умел кричать после речи, прищелкивая при этом пальцами, на манер кастаньет;

— Hip, hip, hurra!

Так и теперь, говорил Ллойд-Дэвис, восторгался советскими достижениями (чего другие лейбористские делегаты публично никогда не делали), призывал поддержать бастующих «братьев» и закончил бравурным

Three cheers for the Soviet workers!

Three cheers for the word-revolution [17] Троекратное ура за советских рабочих! Троекратное ура за мировую революцию!

Толпа, понятно, разразилась рукоплесканиями, хотя перевод еще не был сделан. Толстая фигурка Ллойд-Дэвиса, его выкрики и подхваченное хором англичан «ура» — говорили за себя.

А позже, когда делегация шла на вокзал, одному из делегатов была подсунута записка, которую тот передал Софье Петровне. Уже ночью в гостинице, куда нас по прибытии в Кисловодск отвезли прямо с вокзала, она мне ее показала: Там стояло:

— Дорогие братья! Вас обманывают, мы не добровольно жертвуем на стачку, а с нас насильно вычитают, кусок хлеба изо рта вырывают, дети у нас босые и голые, а вы вон как хорошо одеты. Не верьте, товарищи, советская впасть нас душит, а вам все врет, что у нас свобода.

Прошло десять лет с того вечера, но эта записка стоит и сейчас живым укором перед моими глазами. На грязном клочке бумаги, написанная каракулями, строчки уходят куда то вниз вправо, а орфография такая, что иностранец, даже умеющий читать по-русски, все равно ничего бы не разобрал. Бедный автор этих строк надеялся, что они попадут к англичанину и откроют ему глаза. Но советская власть зорко следит за иностранцами, а обслуживающий персонал так терроризирован, так боится за свою жизнь, что никогда не осмелится сказать правду. Я сама находилась в таком же положении и знаю, что это так. Иностранцы в большинстве случаев так наивны, что, возвращаясь к себе на родину, часто в своих описаниях Советского Союза цитируют те или иные слова и объяснения переводчицы. И ясно, что переводчицы не рискуют говорить правды, ибо один намек на такую «измену рабочему классу» может стоить им головы.

В Кисловодске сезон уже кончался, парк и нарзанная галерея были почти пусты, но в санаториях были еще больные. Английской делегации были предоставлены лучшие комнаты в гостинице, а обедали и ужинали мы в санатории, не то «Красная Звезда», не то «Красный Октябрь» — точно не помню. Днем нас всех повели брать нарзанные ванны. От этих ванн англичане остались особенно в восторге, это так интересно, когда сидишь в ванне, а все тело покрывается пузыриками газа. После ванн пили нарзан, которым тоже восхищались. Осмотрели парк и «красные камни», но пошел дождь и экскурсия на «Замок коварства и любви» была отменена.

В Кисловодске санатории советской аристократии — ВЦИК'а, ЦИК'а и военного ведомства — славятся своим кулинарным искусством. Я, кажется, нигде так изысканно и торжественно не ела, как в этот раз в Кисловодске. Достаточно сказать, что поданный делегации пломбир изображал из себя Кремль, со стенами, башнями и часовыми из шоколада. Он напомнил мне пломбир в отеле в Монтре, где я останавливалась в 1913 году проездом из Парижа. Там тоже было подано чудо в виде Шильонского замка. Делегаты охали, млели и пели свои милые песенки.

Во время обеда неожиданно в столовой появился высокий красивый господин, оказавшийся мужем Софьи Петровны. Оказалось, что он отдыхает в Кисловодске и только что узнал о приезде делегации. Англичане, которые были здорово навеселе, стали шутливо поздравлять Софью Петровну, кто то произнес тост за «счастливую супружескую пару», потом хором была исполнена песенка «For he is a jolly good fellow».

Для меня, знавшей истинное положение вещей, все это звучало горькой иронией. Горбачев счел своим долгом разрешить Игельстрому спать в нашей гостинице, меня перевел в другую комнату.

Однако, эта дань английскому пуританизму ничего не смогла изменить в надтреснутых супружеских отношениях Софьи Петровны.

На другой день она говорила мне:

— Представь себе, просыпаюсь и вижу — около меня спит какой-то мужчина. Думаю, кто бы это мог быть? Оказывается — Витя.

Мы долго этому обе смеялись.