Иван Гобри - Лютер

Вот почему, несмотря на все человеческие слабости, из которых его близкие и не думали делать тайны, несмотря на хаос, воцарившийся в Германии и ответственность за который, по общему мнению, лежала на нем, никогда еще на похоронах не звучало такого единодушного хора восторженных похвал. Меланхтон, задыхавшийся в атмосфере Виттен-берга и после 1538 года неоднократно жаловавшийся Дитриху, что Лютер всячески унижает его, превратив чуть ли не в раба, сравнивавший немецкого папу с демагогом Клеоном и разъяренным Гераклом; Меланхтон, о котором Амсдорф писал Лютеру, что он пригрел у себя на груди змею, — этот самый Меланхтон, сообщая студентам о смерти учителя, патетически восклицал: «Ушел от нас возничий колесницы Израилевой, умело правивший Церковью в эти смутные и скорбные времена!» Меланхтон, пытавшийся «мухлевать» с учением Лютера в Марбурге и Аугсбурге, а почти сразу после кончины Реформатора занявший диаметрально противоположную позицию по основным пунктам его учения, взывал к студенческой толпе: «Не человеческая проницательность открыла ему глаза на истину о прощении грехов и спасении одной верой в Сына Божьего. Нет! Этого человека вдохновлял сам Бог, а потому и учение его исходит от Бога. Сохраним же память о нем в наших сердцах и станем продолжателями его дела!»

На следующий день, во время заупокойной службы он произнес такую речь: «Он пролил для нас свет на учение о спасении; он рассеял тучи, скрывавшие истину о покаянии... Он научил нас праведному поклонению Господу, поклонению с верой и ясным ее осознанием. Все, знавшие Лютера, запомнят, какой это был приветливый человек, равно любезный со всеми, равно далекий от любых ссор и раздоров. Оплачем же нашего героя! Ибо сегодня мы, как сироты, потерявшие отца!»

Признание Лютера Божьим посланником было для всех этих людей настоятельной необходимостью. Что же удивляться, что Ионас так волновался в последние минуты жизни учителя? По его же свидетельству, он громко и торжественно спросил умирающего, по-прежнему ли он верит в учение, которое нес другим. Кому, как не ему, на протяжении четверти века исполнявшему роль духовника Лютера, было знать о его страхах, сомнениях и угрызениях совести? А вдруг, стоя на пороге вечности, этот непредсказуемый, не боящийся никаких скандалов человек отречется от всего, чему учил? Его, бесконечно уставшего от жизни, ничего не стоило поймать на этой усталости, чтобы минутную слабость выдать за отказ от прежних убеждений. Впрочем, еще в 1528 году в своей «Исповеди о Святом Причастии» Лютер, словно предвидя такую возможность, написал: «Если, не дай Бог, искус или страх смерти когда-либо заставят меня держать иные речи, пусть считается, что я ничего не говорил. Я заранее и во всеуслышание заявляю, что подобные слова должны быть расценены как непотребные и внушенные дьяволом». Потом, в припадке гнева, он как-то пригрозил, что способен отречься от своих убеждений и дать им обратный ход. Обо всем этом Ионас, конечно, знал, да и не он один. С каким же облегчением услышал он слетевшее с губ умирающего: «Да»! Оно стоило того, чтобы поведать о нем всей Германии: «Положа руку на сердце свидетельствуем, что он отошел к Господу с миром, не страшась подступающей кончины».

Освободитель Германии и после смерти обязан был оставаться фигурой символической, и его последователи не пожалели ради этого никаких усилий. Когда он только начинал свой путь, возглавив бунт против Церкви, его уже изображали на портретах с нимбом над головой, освещенным лучами, исходящими от Святого Духа. Меланхтон в эту пору называл его «святейшим человеком» и заявлял, что «презирать Лютера — значит презирать Христа». Другой ученик именовал его «Ангелом Бога живого». После Вормсского рейхстага Лютер получил анонимное послание, автор которого обращался к нему в форме молитвы: «О Мартин, превосходящий ученостью и набожностью всех святых отцов, избранный Богом для толкования Писания!» Его прах еще не успели предать земле, а Ионас уже говорил о нем как о «великом Пророке» и сравнивал его с Иоанном Крестителем, а Михаэль Целий превозносил его как Божьего избранника, стоящего в одном ряду с Илией, Иеремией, Иоанном Крестителем и апостолами, и выражал при этом отнюдь не только свое личное мнение. На похоронах Бугенхаген зачитал в его честь следующий стих из Апокалипсиса: «И увидел я другого Ангела, который имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле». Свою речь он завершил призывом к колеблющимся отбросить всякие сомнения и смело устремиться вслед за Лютером, процитировав одну из последних произнесенных им перед смертью фраз: «О папа! При жизни я был тебе чумой, после смерти стану твоим концом!»

Уникальность судьбы Лютера заключается прежде всего в той роли, которую он играл долгих 25 лет — играл помимо своей воли, хотя и извлекая из нее пользу для самого себя. Судьба сделала его Символом Германии. Задумаемся, кому в церковных кругах нужна была его реформаторская деятельность. Считанным сторонникам Уиклифа и Гуса да еще, быть может, немногочисленным ученикам Пьера Вальдо, укрывшимся в Альпах. Как свидетельствуют все документы эпохи, Церковь в те времена настоятельно нуждалась в моральном обновлении и конкретных дисциплинарных мерах для его осуществления. Народы христианского мира жаждали прихода святого папы, который стал бы истинным Отцом верующих, а не просто очередным воинственным царьком. Они мечтали, чтобы епископы и кардиналы занимались церковными делами, а не прожигали жизнь в вихре удовольствий. Они хотели, чтобы монахи хранили верность уставу, а кюре ревностно исполняли свои обязанности, свершали таинства и отправляли божественную службу как положено. Пророк, приговоривший папу к смерти, отрицающий духовную власть епископов, провозгласивший никчемность монашеских обетов и церковных обрядов, никому из них не был нужен.

Напротив, выгоду из проповедей красноречивого и решительного монаха извлекли те, кого моральное оздоровление религии интересовало меньше всего: националистичес-ки настроенное дворянство, жаждущее столкновения Германии с Римом; падшее духовенство, искавшее оправдания своему недостойному поведению; лжемонахи, рвавшиеся из монастырей в мирскую жизнь; князья, с вожделением взиравшие на церковные земли; бюргеры, страстно мечтавшие сколотить состояние; наконец, смутьяны всех мастей, ненавидящие любую власть, и закоренелые греховодники, которых учение о спасении одной верой освобождало от ответственности за совершенные грехи. Доктрины Лютера специально никто не ждал, но, явившись, она устроила многих, найдя среди них живой отклик.

Оговоримся сразу: не следует путать два таких разных понятия, как Реформа и Реформация. Реформа представляла собой возврат к утраченным ценностям, к чистоте нравов и уважению законной власти — то есть ко всему тому, от чего папа, монашество да и все христианство откатились слишком далеко. Вселенские соборы, начиная с Латранского, состоявшегося в 1215 году, ориентировались на реформу Церкви, пока не пришел черед Тридентского собора, вошедшего в историю как собор, осуществивший Реформу с большой буквы. И если усилия Церкви, трудившейся в этом направлении на протяжении двух столетий, предшествовавших рождению Лютера, не принесли плодов, то причина крылась в расколе, глупом и позорном, но тем не менее потрясшем весь западный мир. В традиционном понимании Реформа есть постоянный процесс, протекающий внутри Церкви и осуществляемый силами и властью лиц, ее возглавляющих. Реформа видит свою первейшую цель в воспитании паствы в духе смирения и любви и придает первостепенное значение достижению единства и согласия. Реформация, задуманная Лютером, стремилась к созданию новой Церкви, противопоставившей себя прежней, основанной на ином учении, на иных законах и, разумеется, выдвинувшей другого лидера — открыто заявившего о своей враждебности к первому, не желавшего возвращаться на путь единства и согласия и приложившего все усилия к тому, чтобы разрыв стал окончательным и бесповоротным.