Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Девочка-козочка, козочка-девочка, откроешь ли ты в будущем свой занавес?

Где?

Когда?

И выходит из зала старенький еврей в ермолке, скрюченный, сморщенный, со слуховым аппаратом, и влезает, кряхтя, по лесенке на сцену, и дарит козочке, девочке-козочке, голоногой певунье, детскую шоколадку за двадцать четыре копейки…

«Аз недостойный…»

«Да возрадуются и возвеселятся…»

«Не надо мне ваших почестей, и не хочу я оплеух!..»

После спектакля зрители не расходятся. Стоят на улице плотной толпой, окликают друг друга, возбужденно переговариваются.

И никто уже не оглядывается по сторонам, никто не обращает внимания на косые, посторонние взгляды.

«Не обращайте слуха вашего к речам недостойных! Да будут заткнуты уста, низвергающие ложь! Мир да будет вам, мир всем евреям отныне и во веки веков!»

Потом зрители уходят, — не сразу и не быстро, — а из подъезда появляются актеры. И тоже стоят на улице, по двое да по трое, не расходятся, продлевают редкое, давно не испытанное чувство успеха, радости, усталого удовлетворения.

А потом и они идут, тихо, неохотно, перекликаясь друг с другом на опустевшей улице.

«Идите подобру-поздорову, и будьте здоровы, и пользуйтесь на здоровье, и дай Бог, чтоб она была такою же, как до сих пор, не хуже, — а хорошему конца-краю нет!»

А рядом — ресторан.

А в ресторане — оркестр.

А на улицу окна — в два этажа.

И через приоткрытые окна рвется на все окрестности веселый и задорный «Фрейлехс»!

Зал распирает от звуков.

Зал содрогается от топота.

Отплясывают командировочные.

Выкаблучивают загульные москвичи.

Кто из них знает, что это за музыка? Кто знает, откуда она взялась?

Никто не знает.

Да и не желают знать…

Оркестр играет «Фрейлехс»!

Им, в ресторане, весело! Они танцуют! Они смеются!!

Может, и мы посмеемся, читатель?

«Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…»

— Не знаю, что во мне осталось еврейского. Разве только в паспорте графа — «национальность».

— У меня осталось одно воспоминание, что бывает пасхальный борщ…

— Я помню с детства мацу с ложечкой красного хрена…

— Еще я помню волчок на Пурим…

— В доме ничего не было еврейского, абсолютно! Праздники у нас не справлялись, национальной кухни тоже не было…

— Лично мне хотелось стать таким, как все. Вокруг меня были алтайские ребята, сыновья шахтеров, и мне хотелось стать такими, как они. Пить водку, как они. Ходить на лыжах, как они. Драться. Ругаться. Но моя генетика вылезала, и они чувствовали, что я другой. Всегда оставалась грань, через которую не перейти. Я хотел, но я не мог…

— С тех пор, как я себя помню, я всегда ощущала себя еврейкой. И даже если бы мне вздумалось вдруг забыть об этом, они бы не дали…

— В ЗАГСе им сказали: «Это очень странное имя. Зачем так называть ребенка? Вы еще пожалеете. Идите и подумайте». Но они настояли и записали ее — Юдифь…

Представим себе для начала, что приехал в Москву иностранный турист.

Приехал в Москву иностранный турист, который все хочет увидеть, все хочет сфотографировать, увезти с собой на память.

Много таких туристов бегают по московским улицам, особенно в летние месяцы, особенно в центре города, уткнувшись носами в путеводители, — очень много!

И вот он садится, этот иностранный турист, в московское такси, и просит водителя отвезти его в синагогу: такое у него желание в этот момент, у туриста, такая у него прихоть.

— В синагогу, — говорит он. — Хочу в синагогу.

А шофер удивляется. Шофер не знает. Шофер никогда туда не ездил. Все знает московский таксист, ловкий и пронырливый, — где ресторан, где вокзал, — а про синагогу не слыхал. А может, и слыхал, да не велено таксистам возить туда иностранцев.

— Где синагога? — безуспешно спрашивает иностранный турист, привыкший там, у себя на Западе, удовлетворять любую свою прихоть. — Где синагога? Где?!

А где — неизвестно. Все сфотографировал на память, все достопримечательности, в одну лишь синагогу не попал…

Представим себе теперь, что приехал в Москву еврей из провинции.

Приехал в Москву еврей из провинции, и помчался по столичным магазинам, и закрутился по стандартному кольцу ГУМ-ЦУМ-Детский Мир, но остановился, вдруг, на полдороге по неизвестной причине…, и вот уже шарит он глазами по густой толпе, и выдергивает безошибочно родственное ему лицо» и спрашивает шепотом у еврея-прохожего:

— Где тут у вас синагога? Где?

А прохожий удивляется. Прохожий не знает. Еврей-прохожий затрудняется с ответом. Все знает московский еврей, — где ресторан, где вокзал, — а в синагоге никогда не бывал. А может, и бывал, да боязно первому попавшемуся сообщить адрес. Разные они бывают, первые попавшиеся. Разные потом случаются истории.

— Где синагога? — безуспешно спрашивает провинциал. — Где?!

И уезжает назад, так и не повидав, так и не вырвавшись из заколдованного круга ГУМ-ЦУМ-Детский Мир. Уезжает в свой город, где их собственные синагоги давно уже переделаны в клубы, кинотеатры или какой-нибудь там Госстрах.

А действительно, где же московские синагоги?

Кто побывал в них? Когда? Сколько раз за жизнь?

Может, нету их вообще в столичном граде?

Может, полно их, чуть не за каждым углом, а мы просто того не знаем?…

Я знаю эту московскую синагогу очень давно, наверно, всю мою жизнь…

С раннего детства она зацепилась в моей памяти, — нечто таинственное и малопонятное, — как зацепился с детства в памяти язык идиш, на котором часто говорили родители, зацепились еврейские мелодии со старых, затертых пластинок, зацепилось воспоминание о никогда не виданном дедушке, который был человек религиозный и каждый день ходил — куда? — в синагогу.

А может, это зацепилось не в памяти. Может, это сидит в наших генах…

Еще до революции, совсем незадолго до нее, жил в Москве, на Мясницкой улице, именитый художник Абрам Архипов. Жил себе и жил, и картины писал, и на выставках появлялся, и награды получал: не очень шумный, не очень модный, хотя и уважаемый художник, в чинах и званиях. Архипов Абрам Ефимович. Статский советник. Академик живописи. Преподаватель училища живописи, ваяния и зодчества…

Так вот, жил себе художник Абрам Архипов в Москве, на Мясницкой улице, а потом умер, и память о нем осталась бы, наверно, только в специальных книгах, да в табличках под его картинами в разных музеях, но тут, вдруг, решила советская власть увековечить его имя и переименовала Спасо-Глинищевский Большой переулок в улицу Абрама Архипова, и с этого момента началась вторая жизнь его имени. Потому что это название — улица Архипова — вот уже несколько десятилетий ие сходит со страниц газет и журналов всего мира, звучит по радио и с экранов телевизоров, коверкается дикторами разных национальностей, фигурирует в протоколах допросов и в донесениях тайных и явных агентов. Так русский художник Абрам Архипов вошел в историю, — вернее, не вошел, а был втянут, — в историю российского еврейства.