Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Здравствуй, улица Архипова!

Здравствуй улица, засевшая глубоко в памяти, незабываемая, невытравляемая, ощутимая навечно каждым зданием своим, каждым двором и каждым подъездом.

Здравствуй улица преодоления страха, пробуждения гордости, силы, веры, общности и традиций.

Внешне ничем не примечательная, одна из многих московских улиц, без уникальных строений, без удивительных памятников, вздыбившаяся крутой горой для общего неудобства — и пешеходов, и водителей.

Но стоит на ней дом, стоит здание с колоннами — московская синагога, и это меняет дело, это все меняет…

Я начал ходить в московскую синагогу в осенние праздники Симхат-Тора.

Мы собирались обычно где-нибудь в центре и шли группой, по двое, по трое, а неподалеку шла еще группа, еще и еще — студенты, школьники старших классов, юноши и девушки.

Приличная толпа стояла перед синагогой на улице Архипова, нашпигованная дружинниками и переодетой милицией. Было тогда страшновато, было неуютно, потому что цеплялись часто к молодым, прихватывали в милицейские машины, увозили в отделения, а потом сообщали на работу, сообщали в институты. И никто теперь уже не знает, сколько евреев пострадало за те праздники, сколько ребят вылетело из институтов.

Веселый праздник Симхат-Тора! Кому весело, а кому и не очень…

Потом я приходил сюда послушать заезжих канторов. Тоже на праздники. Они приезжали из Одессы или из Черновиц: теперь уже не помню точно. И сидели евреи в талесах, и слушали евреи, и подпевали тихонько евреи, и переглядывались, и перемигивались, и цокали в восхищении языками, когда брал кантор заветную ноту, и обсуждали, и сравнивали, знатоками поджимая губы.

А в синагоге сидели тогда одни старики, молились старики, исчезали по одному старики, и было ощущение, что еще лет десять, от силы — пятнадцать, и некому будет приходить сюда, на улицу Архипова, некому петь и некому слушать.

Старела московская синагога, дряхлела, доживала годы свои случайной приживалкой среди чужих и равнодушных.

Вот-вот — и конец. Вот-вот…

Для чего мы все время вспоминаем?

Вспоминаем, и вспоминаем, и вспоминаем…

Для чего запоминаем, помним, записываем?

Кто нас услышит, кто задумается, кто поймет?…

Или это долг наш — передавать свой опыт следующим? Или — надоедливая привычка, от дурного воспитания, вроде той, когда останавливают человека на улице, крутят ему пуговицу и заставляют выслушивать то, чего он не хочет знать?…

Я жил когда-то в Москве, в самом ее центре — на бульварах.

Я часто ходил через переулки, мимо Патриарших прудов, на Садовое кольцо.

Стояли на моем пути два дома, почти рядышком, обломками растоптанной еврейской истории. Но мало кто знал об этом в торопливой толпе, мало кто догадывался.

Первый дом: теперешний театр на Малой Бронной, — здание бывшего еврейского театра. Второй дом, за углом, каких-то сто шагов: теперешний дом народного творчества, — бывшее здание синагоги.

Я бывал в этом здании, в доме народного творчества, бывал в его концертном зале, не догадываясь даже, что молились тут когда-то евреи, плакали евреи, носили по залу свиток Торы, а теперь танцуют тут украинский гопак, читают стихи о советском паспорте, поют под гитару через усилитель.

Сколько таких мест по Москве, связанных с нашей историей, сколько таких мест, неизвестных мне, неизвестных уже никому!

А по другим городам — сколько?…

Мы, российские евреи, слишком уж много отдали на откуп официальным историкам, что извратили, опошлили, фальсифицировали историю нашу. Оглянись! — история наша будто дорога, что выходит из дремучего леса фактов, через прореженную опушку, промеж случайно натыканных ложных посадок из папье-маше, чтобы затеряться невидной тропкой посреди старательно перепаханной земли. А они все работают и работают: искусные лесники, рубщики фактов, специалисты по ложным посадкам… Что мы теперь знаем о прошлых десятилетиях? Практически, ничего. Что мы хотим узнать? Хоть что-нибудь. Хоть какие-то крохи… Сегодня мы не узнаем дедов наших. Завтра наши внуки не узнают нас.

Мы, российские евреи, все отдаем прожорливому времени, все почти уж отдали: историю свою, предков своих, общую память. С чем же мы останемся? С кем останемся?…

Как голые, посреди голого поля, в окружении безжалостного зверья…

Слезы и молитвы поколений имеют право на память, на уважение, на благодарность в нашей необремененной обязательствами жизни.

Нам нечего ждать, что кто-то позаботится о нас, повесит на зданиях наши мемориальные доски, издаст за нас наши книги с журналами, сохранит нашу историю и передаст ее нашим потомкам, — нет, этого мы не дождемся.

Что же тогда остается?

А остается нам одно.

Спросим отцов своих, спросим еще живых дедов своих: с ними уходит наша память, память российского еврейства, наше прошлое, наша связь с поколениями, наша теперешняя связь друг с другом. Спросим отцов своих. Сохраним малые крохи. Передадим дальше, детям и внукам.

Пусть каждый расскажет, что помнит. Пусть каждый сбережет, что сможет. Пусть хотя бы назовет детям имена дедов своих и прадедов: мы и того не знаем. Мы ничего не знаем. И начать надо с малого. Главное в этом деле — начать! Поторопиться! Уцепиться за факт, за нерв сегодняшний! Пусть потом придут старательные, дотошные, архивно-музейные, что осмыслят и объяснят, не спеша, — пусть!

Мы, евреи, небольшой народ в этом мире. Нам — держаться сообща, помогать, облегчать, советовать. И история наша, традиции — единственное, что спаяет, что способно спаять.

А без этого: голые, посреди голого поля, в окружении прожорливого зверья…

И вот теперь, сейчас, еженедельно, каждую субботу сходятся евреи к московской синагоге: в любую погоду, в любое время года, всегда.

В Москве, на улице Архипова, совсем рядышком с самыми главными государственными и партийными учреждениями стоят по субботам толпы евреев и спорят, и беседуют, и сватают, и знакомят, и просят помощи, и решают в который уж раз кардинальный вопрос века: ехать или не ехать?

— Что тут такое? — спросит случайный прохожий.

— Бейт-кнесет.

— Что, что?

— Синагога, вот что. Си-на-го-га…

И покачают головами одни. И поспешно уйдут другие. И пробурчат что-то третьи, малолестное, а то и нецензурное. А четвертые, остановившись, долго будут глядеть с изумлением на здание с колоннами, на толпу вокруг, будто удивительнее зрелища и не видывали: евреи у синагоги…

Тихо здесь в будние дни. Тихо и пустынно…

В будние дни тихонько пройдут поутру старики-евреи, шаркая подошвами, кашляя и задыхаясь, спустятся сверху, с Маросейки, или с трудом взберутся снизу, с Солянки, — и опять пустынно, и транспорта немного, только пробежит мимо шустрый корреспондент из «Советского спорта», чье здание рядом, вплотную к синагоге, да выедет машина из гаража напротив, да встанет столбом случайный зевака на узком тротуаре, с удивлением разглядывая незнакомые письмена над входом: что это? откуда это? персидское, египетское или, может, бушменское?…