Жан Тюлар - Наполеон, или Миф о «спасителе»

Выбор Наполеона не случайно пал на Лас Каза: он знал, что его доверенное лицо ведет дневник и, как бывший эмигрант, живший в Лондоне, этот человек найдет нужные слова, способные обворожить общественность Англии. Однако высказывания Наполеона, вероятно, отредактированные и адаптированные Лас Казом к политической ситуации 1823 года, адресовались также и международной общественности. В них Наполеон использовал в своих интересах две нарождавшиеся в XIX веке силы: национализм и либерализм, с которыми прежде боролся. Заложник Священного союза, свергнутый монарх, он хотел затушевать антилиберального Цезаря, чтоб рельефнее выделить Наполеона-демократа, солдата Революции, совершенной уже не только буржуазией, но и четвертым сословием. Задача, которую ему вряд ли удалось бы осуществить, если бы не сочувствие, вызванное к императору в связи с его мученическим затворничеством на Святой Елене. Этот жалкий отшельнический финал на омываемом волнами утесе потряс воображение романтиков.

Целое поколение «сынов века», воспитанных на бюллетенях Великой Армии, нашло в «Мемориале» тот отзвук битв, которого их лишила реставрированная монархия. Разве отец Виктора Гюго не воевал в Италии и Испании, а отец Александра Дюма — в Египте? Романтизм, поначалу роялистский, впал позднее в поэтический бонапартизм, оказав наполеоновской легенде ту литературную поддержку, без которой она не имела бы столь оглушительного успеха. Империю по-разному, но воспевали: Гюго и Бальзак, Мюссе и Виньи; менее талантливо — Дюма и Эжен Сю.

Со своей стороны чиновничий мир воздыхал по золотому веку бюрократии, в который вылилось царствование Наполеона. Народ же пребывал в уверенности, что именно его интересы Бонапарт защищал в Брюмере. Луи Жоффруа создал «апокрифического Наполеона»: император, покорив Россию, а затем Восток, становится властелином мира. По пути из Сиднея в Капштадт он проплывает мимо Святой Елены, но приказывает адмиралу Дюперре не причаливать к берегу! Жерар да Нерваль — в восхищении. Гюстава Флобера это не волнует. Легенда достигла апогея в 1840 году, когда останки Наполеона были возвращены на родину. Она обеспечила успех Наполеону III. Гизо ворчит: «Это кое-что да значит — быть одновременно национальной славой, гарантом Революции и принципом власти». Поражение при Седане знаменует закат мечты о династии «наполеонидов». Но представление о том, что плебисцит и воззвание к народу — единственный путь, способный примирить демократию и опирающегося на сильную власть «спасителя», не умирает. Франция ждет своего «спасителя», чтобы взять реванш за поражение во франко-прусской войне и отвоевать Эльзас и Лотарингию. Она возлагает надежды на Йену, рассчитывает найти Бонапарта в Буланже, а в 1900 году аплодирует «Орленку», пьесе, авторы которой, воспитанные на «Последнем классе» Доде и «Воспоминаниях» Марбо, предвосхитили фатальные порывы войны 1914 года. К Наполеону возвращается былая слава. Он вдохновляет военных, живописцев и писателей: от Жобара до Детайя, от Сарду до д'Эспарбеса. Это его реванш, художественный и литературный Брюмер. Ушли в прошлое сомнения старых республиканцев — ярых поклонников Кине и де Ланфрея, помалкивают сторонники легитимной монархии, верившие трактату Ипполита Тэна «Новый режим», где Наполеон изображен кондотьером. Никогда еще издатели Шарли и Раффа не выпускали такого количества книг и гравюр, посвященных «спасителю», как в 1885–1914 годах. В самом деле, литературный персонаж, подобный Тристану или Дон Жуану, перешел в другое измерение, эволюционировав от легенды к мифу.

Универсальность личности Наполеона вдохновила и Достоевского («настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается», — думает Раскольников), и Толстого (события «Войны и мира» разворачиваются под знаком явного и неявного присутствия Наполеона), и Томаса Харди, создавшего эпическую драму «Династы». Киплинг слагает «Колыбельную Святой Елены», а Эмерсон включает Наполеона в сонм биографических очерков «Представители человечества». Конан Дойл откладывает «Записки о Шерлоке Холмсе» ради «Великой Тени». Наполеон не оставлял равнодушными и композиторов. Бетховен вычеркивает посвящение Наполеону из Третьей симфонии, зато Берлиоз пишет в 1835 году «Кантату о 5-м мая». Шенберг в 1942 году создает «Оду Наполеону», в которой уподобляет императора Гитлеру; Роберту Шуману мы обязаны «Гренадерами» по стихотворению Гейне. Чайковский заклеймил 1812 год; опера Прокофьева «Война и мир» более изящно нюансирована.

О Наполеоне вышло больше кинофильмов, чем о Жанне д'Арк, Линкольне и Ленине, вместе взятых. Он стал объектом как восхищения, так и нападок представителей всех идеологий (итальянский фильм 1935 года «Майское поле» вызвал восторг фашистского главаря) и всех разновидностей национализма: австрийского («Молодой Медар» Куртиса), немецкого («Ватерлоо» Грюне), английского («Железный герцог», «Молодой мистер Питт» и «Леди Гамильтон»), нацистского («Кольберг», снятый в 1944 году Харланом по заказу Геббельса), сталинского («Кутузов», 1943 год), польского («Пепел» Вайды, 1968 год) и, разумеется, французского — от фильма «Наполеон», снятого Гансом в 1927 году, — одной из вершин немого кино, до отмеченных налетом вульгарности лент Гитри («Хромой бес», «Наполеон» и др.). Не обошли императора вниманием и голливудские режиссеры (Форд, Борзедж, Уолш, Видор, Сидней, Манн). Он вызвал интерес в эпоху разрядки (фильм «Ватерлоо», снятый в 1970 году по заказу итальянского продюсера русским режиссером С. Бондарчуком с О. Уэллсом в роли Людовика XVIII).

Образ Наполеона накрыла и порнографическая волна («Таверна удовольствий» — картина о мнимой импотенции императора, предвосхитившая итальянскую комедию в духе Дино Ризи). Чаплин мечтал сыграть героя, ставшего кинематографическим мифом, подобно Арсену Люпену, Грете Гарбо (в роли Марии Валевской в фильме «Покорение»), Микки Маусу или Лаурелу и Харди. Образ Наполеона нашел отражение и в комиксах (от Карандаша до Лежебоки), и в научной фантастике («Неосторожный путешественник»). Словом, ни один род искусства не устоял перед человеком, который, по словам Бальзака, «мог все, потому что хотел всего». Он стал мифом, доступным любому «прочтению» (разрушителем феодализма — для Маркса, закомплексованным младшим ребенком в семье — для Фрейда) и оживляющим другие мифы: о женщинах (фривольная Жозефина, коварная Мария Луиза, трогательная Мария Валевская), о Талейране — князе дипломатов, о Фуше — основателе современной полиции, об отставных военных (Бюго, Бро, Фабвье, Пуже) и других, обреченных, подобно Паркену, на скуку или плетение заговоров, о снедаемом чахоткой Орленке — Даме с камелиями — и, наконец, о Революции, которую «Мемориал» превратил в событие, растянувшееся от взятия Бастилии до победы под Аустерлицем.