Борис Громов - Ограниченный контингент

На каждой барже обязательно сидел сторож с ружьем. Уж не знаю, чем оно у него было заряжено, но два раза он все-таки стрелял, правда, в воздух — жуткая картина. Но на следующий день мы все равно лезли на баржу и таскали эти самые арбузы. Из-за детской жадности в Волгу мы их скидывали множество, но вылавливали не все. У самих уже сил не хватало плыть, а тут еще и арбуз толкать нужно. Но по два-три все же добывали. Домой мы их не приносили, потому что сразу же пришлось бы отвечать на вопрос: откуда? У каждого из нас во дворе был собственный шалаш, в который войти постороннему без приглашения считалось большим грехом. Там мы их и трескали до одурения.

Раза три в неделю мы устраивали походы по крышам. На откосе, спускавшемся к Волге, дома стояли совсем близко друг к другу. Мы легко запрыгивали на крышу первого из них. Имея немного храбрости и используя деревья, по крышам можно было пройти целый квартал. Иногда приходилось прыгать со здания на здание, а ближе к реке их высота становилась все больше. Честно говоря, порой было настолько страшно, что сердце замирало. Самым смелым у нас был Володя Гусев, будущий военный летчик, полковник. Он первым перемахивал через эти пропасти-проемы, а мы уж следом за ним. Грохот стоял по ночам неимоверный. Несколько раз нас пытались поймать, однако все заканчивалось благополучно, если не считать порванных штанов. Но вид Волги и азарт приключений стоили того.

Наша страсть к высоте однажды чуть не закончилась для меня плохо. Мы с Володей Гусевым пытались влезть на новый тесовый забор, у которого еще не были закреплены столбы. Неожиданно он начал валиться прямо на нас. Я не успел отскочить и оказался придавленным этим забором. Когда трое подоспевших мужчин его наконец-то подняли, их удивлению не было предела — у меня не оказалось ни ссадин, ни ушибов. С тех пор брат считает это событие моим вторым рождением. В Афганистане, к слову, подобных случаев было несколько.

В детстве мы были неразлучны с птицами. В нашей семье существовала традиция: осенью бабушка обязательно покупала щегла. Всю зиму мы ухаживали за птицей и кормили ее. А весной, когда открывались окна, выпускали щегла на волю. Но самыми большими нашими друзьями были, конечно же, собаки. Их мы любили бесконечно, особенно дворняжек. Все мы в то время были, так сказать, щенками, поэтому понимали друг друга без слов.

Любовь к собакам сохранилась на всю жизнь. Даже во время последних двух командировок в Афганистан со мной постоянно была любимица нашей семьи — пудель Лелька.

В школе я проучился четыре года, пока не поступил в суворовское училище. Видя, как занимается старший брат, а бабушка с дедушкой проверяют у него уроки, накануне своего первого учебного года я подальше спрятал новенький портфель, чтобы его никто не нашел. Но портфель все-таки в самый последний момент обнаружили, и 1 сентября я с огромным букетом цветов стоял на торжественной линейке. Обрадовался тому, что в своем классе я знал почти всех мальчишек и девчонок. Кстати, именно тогда я впервые и попал в центральную прессу. Дело было так. На открытие новой школы в Саратов приехал писатель Лев Кассиль, работавший тогда в «Огоньке». Нужно было сделать снимок. Фоторепортеры завели меня в класс, и наша учительница Елена Васильевна сказала: «Изобразите с Тамарой, что вы не хотите сидеть друг с другом». Я отвернулся от девочки, она — от меня. Так в журнале рядом с большой статьей и появилась наша фотография с подписью: «Во втором «Б» классе происшествие. Боря Громов, оказавшись за одной партой с Тамарой Гараниной, ворчит: «Не буду я сидеть с девчонкой…»

В школе я начал активно заниматься спортом. У одного из наших друзей, Бори Епифанова, сестра работала тренером по плаванию. Она-то нас и обучила почти всем стилям плавания. Вставали мы очень рано, в шесть утра, и сразу шли в бассейн. После этого — на уроки. В конце третьего класса я записался в секцию акробатики. Девятиклассники поднимали меня, единственного малыша, на самый верх какой-нибудь фигуры, и я там делал стойку на руках.

Нашим воспитанием занимался дед. Если бы не он, мы с братом выросли бы другими. Главная заслуга деда была в том, что он нам постоянно — хотели мы того или нет — втолковывал правила хорошего тона. Начиная с поведения дома — уважения к нему лично как к главе семьи, с уважения к женщинам — бабушке и маме. Впрочем, ему это не мешало употреблять порой очень резкие выражения по отношению к тем, кого он считал не совсем честными и умными.

Дед никогда не воспитывал нас с помощью ремня. Но мужское воспитание чувствовалось всегда. С одной стороны, я к нему испытывал огромную любовь, а с другой — побаивался.

В Саратове мы снимали квартиру в большом двухэтажном доме на самом берегу Волги. В одной средних размеров и двух крошечных комнатках жили дедушка, бабушка, мама и мы, двое братьев. Ни ванны, ни туалета, естественно, не было — все «удобства» находились на улице. Сами кололи дрова, топили печь и носили воду. Обходились маленьким умывальником, подвешенным на кухне. Там же — два небольших стола, на одном стоял примус, а на другом — посуда. Вскоре у нас появилась газовая плита — счастье по тем временам необыкновенное.

В большой комнате стоял стол, за которым, не особенно стесняя друг друга, могла уместиться вся семья. Мама работала в райсовете, уходила рано и поздно возвращалась. Как правило, все вместе собирались только на ужин. Каждый раз он сопровождался наставлениями деда — как правильно держать вилку или ложку, как нужно есть первое и второе, о чем говорить за столом…

Если, например, мы шли в кино, то после возвращения домой дед обязательно заставлял нас пересказывать фильм. Позже я понял, что это не было стариковским чудачеством, — таким образом он тренировал нашу память и прививал навыки правильной разговорной речи.

Дед был заядлым преферансистом, других карточных игр просто не признавал. Он был поочередно членом двух «команд». В первой играл два, три или четыре дня — когда как получалось. Заканчивалось все тем, что игроки разругивались «в усмерть», и дед переходил в другую. Там играл опять же три-четыре дня — пока все обиды не забывались. Затем все начиналось сначала.

Играли обычно на кухне, потому что по неписаным законам обязательно нужно было курить: преферанс без курева — это не игра. Садились вечером после работы, и, как правило, карточное действо продолжалось до четырех-пяти часов утра. Особенно много он играл, когда вышел на пенсию. Умение играть в преферанс я тоже перенял у деда, хотя и не довел свое мастерство до такого совершенства, как он.

Унаследовал я от деда и привычку курить. Это был своеобразный ритуал. Он приходил домой на обед, включал радио — довоенную «тарелку» — и сразу же закуривал. После этого клал дымящуюся папиросу на одну из пепельниц, которые стояли во всех комнатах, и шел мыть руки. Затем в другой комнате опять вставлял папиросу в мундштук и снова закуривал. Каждый день в квартире дымилось одновременно несколько папирос деда.