Павел Огурцов - Конспект

Эйнгорн... Знакомая фамилия. Откуда-то я ее знаю. А вам она знакома? — спрашивает у Лизы и Гали.

— Где-то слышала, — отвечает Лиза.

— Знакома, — говорит Галя, — но откуда знакома — вспомнить не могу. Продолжаю рассказывать.

— Меньшевик? — переспрашивает Галя. — Ах, вот оно что! Был такой социал-демократ Эйнгорн. Мы с Ниной о нем слышали, когда учились в институте.

Ну, среди социал-демократов у меня знакомых, кажется, не было, — говорит Сережа, — но фамилию такую слышал. А среди эсеров были.

— Нашел о чем говорить! — сказала Лиза.

А я и не говорю. К слову пришлось. Заканчиваю рассказ об Эйнгорне сообщением о его неожиданной смерти. После недолгого молчания Сережа говорит:

— Для вашей науки это, конечно, потеря, да и для вас, его учеников, — тоже. А для него самого... Не сочти за цинизм, но живем в такое время, что уже привыкаешь к нелепой мысли: успел умереть своей смертью. Только вдуматься в смысл — успел. Меньшевиков в нашей стране, наверное, уже не осталось. Да и эсеров тоже.

Во втором семестре лекции по градостроению, только для градостроительного отделения, читает кто-то другой, мягкий и доброжелательный, говорят — хороший специалист, но читает далеко не на таком увлекательном уровне, а содержание лекций — смысл разработанных норм, их обоснование, и потом мы их записываем под его диктовку: они еще не изданы, а нам без них ни шагу, начиная с будущих курсовых проектов.

Укомплектованы группы по специальностям: две — жилищно-гражданское строительство, одна — градостроение, и самая маленькая — паркостроение, в разговоре — гражданцы, градачи и паркачи. Как в каждом коллективе, на курсе возникали и распадались большие и маленькие компании, и распределение по специальностям отразилось на этом процессе, но были дружные компании, сложившиеся сразу в самом начале учебы и сохранившиеся до окончания института. А рядом с ними — студенты и студентки, державшиеся обособленно. Такие, наверное, находились всегда, но большое их количество у нас — это, конечно, явление, порожденное больным обществом, охватившее и часть молодежи, когда люди так запуганы, что стараются избегать контактов с другими. У нас эти люди — самые разные, а это значит, что такое их состояние — не свойство, присущее определенным характерам и личным качествам, а результат воздействия на характеры и личные качества тогдашней обстановки.

Среди державшихся обособленно немного, — раз, два и обчелся, — и таких, которые не удостаивали остальных своим вниманием. В этом не было ни взгляда свысока, ни презрения, во всяком случае, это не проявлялось, просто у них, наверное, какая-то своя жизнь, ничего общего не имеющая с нашими, и мы им были неинтересны. Таким был Семен Кондратьевич Однороб — единственный на всем курсе студент, которого, — и обращаясь к нему, и говоря о нем, — называли только по имени-отчеству. По возрасту — из самых старших, коренастый и плотный, держался так солидно, что казалось вот-вот – и заважничает. Жил он в общежитии в одной комнате с Гуглием, и обычно они вместе приходили в институт. Рисовал слабо, над курсовыми проектами долго не раздумывал, выполнял их быстро и получал за них тройки-четверки, ни по каким предметам не выделялся, но сдавал их вовремя и благополучно. Взглянешь на скуластое, чуть усмехающееся лицо и чуть улыбающиеся голубенькие глазки, и остается впечатление: вот человек, который всегда доволен. Но смеха его мы не слышали, и разговорчивым его не назовешь. «Гул пошел по всему пеклу», когда Семен Кондратьевич на экзамене по истории искусств и архитектуры произнес «кумпол Пантсона», а амуры назвал «муравчиками», но экзамен сдал с первого раза. Слышишь произносимые кем-то его имя-отчество и замечаешь иронический оттенок, да и сам, наверное, так же произносишь.

Во время работы над курсовыми проектами тишины, как на лекциях, быть не могло: руководители со студентами обсуждали их проекты, переговаривались вполголоса студенты, выходили и входили, кто-то разводил краски, кто-то мыл кисти, блюдца и банки, кто-то отодвинулся со стулом, кто-то передвигал стол, изредка раздавались смех и громкая реплика — привольная и привычная рабочая обстановка, прерываемая моментами случайной тишины.

Такая тишина оторвала меня от проекта: Семен Кондратьевич что-то рассказывает, остальные, включая руководителей, внимательно слушают. Начало я пропустил и, когда стал слушать, Семен Кондратьевич говорил, что в физический кабинет они перенесли часть оборудования химического кабинета, что-то включили, что-то запустили, что-то потрескивало, что-то гудело, что-то светилось, что-то мерцало, он перечислял что именно, — и вот в такую обстановку они стали вызывать по одному и, — я скажу по-своему, — понуждать вступать в колхоз. Люди отказывались.

— Вот стоит такой посреди комнаты и на все наши доводы и уговоры упрямо повторяет: «Нi, не пiду». Ну что ты с ним будешь делать? «Ну, пiди в сусiдню кiмнату, посидь там та добре подумай. А кожух залиш тут, щоб не зопрiв поки думатимеш. Та не бiйся — нiхто його не вiзьме». Вызываем следующего. Так же упирается, о колхозе и слышать не хочет. Говорю: «Куцого знав?» «А як же! Це мiй сусiд» «А де вiн?» «Та сюди ж зайшов, до вас». Он кругом оглядывается — ищет глазами Карпа. «Пiзнаєш, чий кожух?» «Здається, що Карпа. I справдi — Карпа». «Вiн не хотiв iти у колгосп, так от усе, що вiд нього залишилося, — цей кожух.

I з тобою теж буде, як не пiдпишеш зараз заяву про вступ до колгоспу. Краще iди сюди та пiдпиши». Вытирает пот и дрожащей рукой подписывает, — Семен Кондратьевич рассказывает с заметным удовольствием, смакуя и хихикая, и совершенно очевидно, что он гордится этим эпизодом, как примером находчивости и остроумия.

Стояла тишина, подчеркнутая одиноким хихиканьем. Не думал, что тишина может быть непереносимой: если она еще продлится, что-то произойдет, может быть — непоправимое.

— А чего ты вдруг вспомнил об этом? — спрашивает кто-то.

— Да вот обратил внимание на равномерный гул, стоявший у нас тут, похожий на гул в физическом кабинете, вот и вспомнил.

— Вас наградили орденами? — спрашиваю я.

— Нет, тогда не награждали. Когда мы организовали колхоз, нас перебросили в другое село.

Посмотрел вокруг — никто не работает. Один из руководителей, заложив руки за голову, откинулся на спинку стула и, прищурившись, смотрит куда-то вдаль. Другой стучит карандашом по чертежной доске.

— Давайте работать. Ребятки, ребятки, давайте работать!

Зашевелились. Несколько человек, доставая на ходу папиросы, выходят, и я с ними. Обычно мы курим вместе, сейчас молча расходимся. В коридоре столкнулся с Геней Журавлевским.

— Найдется закурить? — спрашивает он. Стоим, курим.