Павел Огурцов - Конспект

— Тянет меня на площадку мастерских, — говорит Андрей Корнеевич. — Ох, и хочется, чтобы поскорей. А у тебя, Григорьич, и башкиры шевелятся. Раскрой секрет.

— Их бы, Андрей Корнеевич, поощрить как-нибудь, а на них только кричат, но они такие же люди, как и мы с вами.

— Ты им чего пообещал?

— Ничего я не обещал.

— Ладно, чего-нибудь придумаем. Много их умирает. Спросишь — откуда знаю? А гробы где делают?

На строительстве складов начальник ОКС’а бывал далеко не каждый день, но не было дня, чтобы он не заглянул на площадку мастерских — чувствовалось его нетерпение. Когда стал виден конец земляных работ, я предложил не дожидаться их окончания и начать кладку фундаментов. Андрей Корнеевич это одобрил. Но настала пора устанавливать фермы на складах, и он предложил, чтобы я от складов на мастерские не отлучался — кладкой фундаментов он займется сам.

Краном-укосиной поднимаем по две соединенные обрешеткой половины ферм, плотники их устанавливают и сплачивают с другой парой. Кровельщики, взбираясь по обрешетке, покрывают рубероидом верхушку крыши и двигаются дальше за плотниками. Затем плотники пойдут второй раз вдоль крыши, заполняя в ее нижней части пустоты между обрешеткой заготовленными, подогнанными и пронумерованными досками, и кровельщики закончат покрытие. Крыша выглядит полуциркульной, на самом деле это — многогранник. Наверное, и крыша и процесс ее сооружения — зрелище непривычное, потому что проходящие мимо останавливаются, смотрят, переговариваются.

— Эй, Матвеич, ангар для самолетов сооружаешь? — раздается снизу.

— Кончай скорей курсы летчиков, а то опоздаешь, — откликается плотник.

Я не обращал внимания на посетителей — было не до них. Но вот, — плотники и кровельщики шли по второму разу, заканчивая свою работу, — глянул вниз и увидел стоявших рядом Андрея Корнеевича и директора. Директор поднял руку, помахал и поманил пальцем.

— Сам придумал? — спросил он, кивая на крышу.

— Нет, не придумал, а применил. Вместе с Андреем Корнеевичем и одним плотником — он когда-то делал такие фермы.

— А где видел?

— В институте на доске во время лекции по деревянным конструкциям.

— А когда вы начали делать эти фермы? Пока я вспоминал когда начали, ответил Андрей Корнеевич.

— А почему молчал? Что ты секреты устраиваешь?

— Не было уверенности, что удастся выполнить, — зачем же заранее говорить?

— Вот! — Директор повернулся к Андрею Корнеевичу. — Инициатива, и не боится рисковать. То, что нужно! — Потом повернулся ко мне. — Ну, иди — тебя там ждут.

Дня через два Гуляшов познакомил меня с приказом: меня перевели в проектное бюро на должность старшего конструктора с сохранением прежнего оклада.

— Алексей Николаевич, я — архитектор, а не конструктор.

А вы можете разграничить — где кончается архитектор и начинается конструктор? После вашей сегментной фермы странно слышать об этом. И потом: вы можете себе представить, чтобы сейчас у нас где-нибудь архитекторы работали по специальности? Ну, разве что в промышленном проектировании, да и там, — я уверен, — их используют, но с ними, как архитекторами, вряд ли считаются. Поработали прорабом, поработаете конструктором — вам же на пользу.

— Андрей Корнеевич! Чего это вдруг вы решили от меня избавиться?

— Избавиться? Об этом и думать не моги. Ты теперь будешь нашей палочкой-выручалочкой. Как где что застопорится — мы к тебе на поклон: выручай, Григорьич, ищи выход из положения. А по проекту строить — дело нехитрое. Это наш директор правильно надумал.

Никто не счел нужным не только спросить моего согласия — даже поговорить со мной предварительно. Будто я крепостной. Никакая война не может оправдать такого обращения с людьми. Мы все крепостные — и башкиры и я. Чей я крепостной? Директора? И так меня замутило, что не мог я работать весь день. Сколько было крику: сталинская забота о живом человеке! Со злостью думалось — вот это и есть сталинская забота о полуживом человеке.

По продуктовым карточкам можно кое-что получить, но после двенадцати часов, проведенных на работе, нет желания стоять в очередях и нет возможности регулярно стряпать. Вместо этих карточек мы берем талоны в столовую — каждый в свою. Остряки называют, — оглядываясь по сторонам, — это трехразовое питание трепитанием: голодно, чем дальше, тем больше, и, хотя питание все время одинаковое, оно не насыщало, и люди слабели. Хлеб, — по восемьсот грамм, — мы получали в столовых и не бывали ни в магазинах, ни — из-за недоступных цен, — на базаре. Наши сотрудники, эвакуированные из Сталинской области в прошлом году, обзавелись огородами и запаслись на зиму картошкой и овощами. Мы же в Куйбышеве запаслись натуральным кофе, свободно продававшимся в магазинах, да еще Марийка получила на работе капусту, которую нашинковала. Квартирные хозяева дали кадушку, и в подвале стояли две кадушки с капустой — хозяев и наша. Принеся с работы остатки хлеба, мы доедали его с салом и квашеной капустой и запивали черным кофе без сахара. С такой добавкой к казенному рациону жить было еще можно.

Марийка угостила капустой хозяев и соседку, оказалось, что наша капуста куда вкуснее хозяйской, и ее количество стало быстро уменьшаться. Пока мы решали что делать, — не держать же капусту в комнате, — наша капуста кончилась. Сало, кроме куска, отрезанного для еды, мы держали в передней на шкафу, а когда за ним полезли, его там не оказалось. Марийка была уверена, что капусту брала и сало взяла старуха — так оно, конечно, и было, но говорить об этом с хозяевами — бесполезно: отперлись бы и даже возмутились, а доказательств у нас нет. Теперь по вечерам мы ели хлеб с топленым маслом, хранившимся в комнате. Надо бы масло растянуть подольше, но очень хотелось есть, и масло быстро уменьшалось. Будь что будет!

В проектном бюро сказал о пропаже сала и услышал от сотрудниц:

— Да у местных это и воровством не считается! Вроде обычая.

— Мы, когда переехали, тоже пострадали: пропадали и продукты и вещи.

— А вы хоть дверь в свою комнату запираете?

Поинтересовались, где и почем покупали сало и дружно ахнули: сохранились же уголки, где продукты так дешевы! Здесь килограмм любого жира стоит тысячу рублей.

С одинокой соседкой Евгенией Александровной, женой и матерью фронтовых офицеров, у нас, особенно у Марийки, установились доброжелательные и доверительные отношения, и с необременительными просьбами мы запросто обращались друг к другу. Евгения Александровна не работала и почти все время проводила дома. Она сказала Марийке, что когда варит мясо — из кухни не выходит: раз отлучилась, и мясо из кастрюли исчезло. От нее Марийка узнала, что наша квартирная хозяйка — приемная дочь старухи, регулярно ее бьет, и старуха часто ходит в синяках. Работая в коллективах, эвакуированных из Донбасса, мы редко общаемся с местным населением и не беремся судить — таковы ли его нравы, или это особенности такой на вид интеллигентной семьи. С хозяевами отношения вежливые, без эксцессов и претензий, но мы старались избегать контактов, включая и их четырехлетнего мальчика. А малыш симпатичный, и поразговаривать с ним частенько хотелось. Вот он ходит в полутемном холле, повторяя: