Павел Огурцов - Конспект

ОКС занимается ремонтами. В проектном бюро работы почти нет. Гуляшов рисует эскизы табуретки и показывает их мне.

— Посмотрите на эту пару.

На первый взгляд они одинаковы, присмотришься — на одном рисунке табуретка красивая, на другом — некрасивая, и дело в пропорции ножек: чуть тоньше, чуть толще.

— Лишнее доказательство как важны пропорции в нашем деле, — говорю я. — И удивительно, что некоторые архитекторы не придают большого значения пропорциям.

— Они может быть и рады придать значение, да только у них не развито чувство пропорции, а без него какая уж там архитектура!

— Алексей Николаевич, вы, наверное, уже сидите на чемоданах?

— Какой вы быстрый! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Пока будет создана вся эта бюрократическая структура, пройдет не один месяц. А начнут создавать ее, конечно, с верхних звеньев, и когда еще дойдет очередь до отдельных городов! Но в горисполком свой я теперь напишу — попрошу, чтобы они ходатайствовали перед Управлением по делам архитектуры при нашем Совнаркоме, чтобы меня отозвали на прежнюю работу. Надеюсь, что Управление по делам архитектуры не будет, как Табулевич, просить нашего директора, чтобы он меня откомандировал — это не путь комплектации кадров.

Хорошо Гуляшову: он уверен, что, раньше или позже, его отзовут, и может спокойно ждать когда это произойдет.

— Алексей Николаевич? А что мне делать?

— Как что? Писать в то же Управление по делам архитектуры. Вы работаете не по специальности — разве это не причина для отзыва? У вас в Харькове кто-нибудь найдется, кто проследит и сообщит когда появится на свет Божий это управление?

— Найдется. — Я, конечно, имел в виду Сережу.

— Вот и прекрасно. И мне тогда скажите.

Работы нет, и я, не таясь, читаю газеты, обсуждаю новости, пишу письма и с трудом отрываюсь от «Гроздей гнева» Стейнбека — не помню, у кого взял почитать, но меня чем дальше, тем больше разбирает злость: делать здесь нечего, зачем же меня удерживать? Сказать об этом директору? Но он нарочно придумает какую-нибудь ненужную работу, а то еще, чего доброго, скажет кому-то там: вот у архитектора сейчас нет работы, пусть займется наглядной агитацией. Трудно придумать для меня что-нибудь более противное. Нет, уж лучше продолжу свои противные игры с директором. В приемные дни я терпеливо дожидаюсь своей очереди, и каждый раз снова поднимаю вопрос о моем откомандировании. В первый раз видно было, что директор с трудом себя сдерживал.

— Я же сказал, что говорить об этом больше не буду! Других вопросов нет? Ну, и до свидания.

— До следующего раза, — отвечаю я улыбаясь. С каждым следующим разом тон директора мягчал.

— Я к вам по тому же вопросу.

Других нет? Тогда до свидания, — говорил он и улыбался. Потом при каждом таком, — очень коротком, — разговоре он несколько секунд смотрел на меня внимательно, задумчиво, может быть — испытывающе и, мне казалось, даже грустно.

Утром проснулся с высокой температурой. Соседка Евгения Александровна вызвала врача. Оказалась такая же, как и в прошлую зиму, ангина, и болел я так же долго. Во время выздоровления пришло и крепло убеждение: больше тянуть нельзя, надо уезжать. Это были не мысли, а чувства. Закрывая больничный, я был уже уверен: уеду. Как это произойдет — не знаю, планов на этот счет — никаких, но, прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, удивляюсь и радуюсь, как предчувствию, уверенности в том, что уеду.

Вышел на работу в первых числах марта. Завтра у директора приемный день. Дождался очереди, открываю дверь его кабинета.

— Горелов, если других вопросов нет...

Не слушая, подхожу вплотную к его столу.

— Напрасно вы оттягиваете мое откомандирование...

— Слушай, — перебивает он меня, — это ведь ты посоветовал Андрею Корнеевичу, где установить новые станки?

— При чем тут станки?

— И ты думаешь — я тебя отпущу? Я тебе говорил: вместе в Донбасс поедем.

— Да никуда вы не денетесь, отпустите! Все равно Табулевич добьется моего откомандирования. Директор откинулся на спинку стула.

— Дай-ка на тебя хорошо посмотреть. Ну, кто ты такой? Без году неделя архитектор. Если не считать клуба, то и без опыта в своей специальности. Неужели ты думаешь, что без тебя некому города восстанавливать? Табулевич добьется, Табулевич добьется... Да кто ты такой, чтобы он добивался?

— Я его племянник, — сказал я неожиданно для себя — я не собирался ничего выдумывать.

— Родной племянник?!

— Ну, родной племянник его жены.

— А! Это еще хуже. Ну, садись. Что же ты, чудак-человек, сразу не сказал? Директор вызывает секретаршу и поручает ей найти телеграмму Табулевича.

— А чего там искать? — отвечает секретарша. — Она в отделе кадров. Сейчас туда позвоню.

— Ты куда едешь? — спрашивает меня директор.

— Да теперь уже надо ехать в Киев.

— В Харькове не будешь?

— В Харькове первая остановка — там мои старики.

— Слушай, у меня к тебе просьба. Отнеси в Харькове письмо по адресу. На улицу Дзержинского. Знаешь такую? Не хочется почтой отправлять.

— Знаю. Отнесу, можете не сомневаться. — На радостях я готов выполнить любую его просьбу.

— А я и не сомневаюсь, я же знаю тебя. Я даже пытался тебе подражать.

— Как подражать?!

— Да так, кое в чем — не врать, говорить правду.

— Ну… и как?

— Да на заводе вроде получалось, начал чувствовать, что люди стали ко мне лучше относиться. А вот с вышестоящим моим начальством... Тут, брат, такое дело: не соврешь — пропадешь. Да ладно!.. Денег у тебя, конечно, нет?

— На дорогу есть, а на всю жизнь не запасешься.

Секретарша принесла телеграмму, директор что-то на ней написал, вернул, сказав «В приказ», кому-то позвонил и попросил зайти. Пришел его заместитель. Я его уже раз видел у директора после прошлогодней ангины и усмехнулся, предвидя, что сейчас произойдет повторение прошлогоднего. Сообщив заместителю, что я по вызову уезжаю на Украину, директор распорядился, чтобы мне выдали на все оставшиеся дни месяца сухой паек, дорожную хлебную карточку...

— Ну, и что там еще полагается? Ничего? Ну, так дайте ему хороший паек и водки.

— Сколько? Литр?

Два литра. Ух, ты! — подумал я. — Это же две тысячи рублей. Как бы прочтя мои мысли, директор сказал:

— Да ты не смущайся — заслужил.

Условились когда мне прийти за письмом.

Ну, и дела: оказывается, директор хотел, подражая мне, говорить правду, а я вырвался от него только потому, что соврал. Как-то нехорошо получилось. Но он же сам сказал: начальству не соврешь — пропадешь. Ха! А он и есть мое вышестоящее начальство. Так что все в порядке.

Гуляшов меня поздравил, заметив, что я его здесь второй раз обскакиваю, и спросил, как это мне удалось. А что я мог сказать? Что я племянник наркома? Даже думать противно. Что я обманул директора, сказав, что я племянник наркома? Пойдут разговоры, дойдут до директора, ему будет очень неприятно. Только не это! А интересно — почему он так легко поверил? Ах, да, он же хотел мне подражать, считая, что я всегда говорю правду. А тут такой удар! Нет, говорить нельзя никому.