Павел Огурцов - Конспект

— Не беда.

— А специальность выбрал? — спросил Сережа.

— В том то и дело, что нет.

— Что же ты будешь делать?

— Без дела сидеть не собираюсь.

— Только смотри, — сказала Лиза, — не наймись, с бухты-барахты, куда попало, сначала осмотрись. И повидайся с друзьями — они недавно заходили, интересовались, не вернулся ли ты.

— И Пекса?

— Пексы не было, он вроде бы еще не вернулся.

Еще не вернулся! Значит, думают, что вернется, выходит — и обо мне тоже так думали.

Никаких расспросов о Челябинске, каждый занят каким-нибудь делом, и выражение лиц у всех, кроме бабуси, такое же, как у людей, которых я видел по дороге домой. У бабуси, как всегда, спокойно-печальное лицо.

— Оце добре, що ти приїхав, — сказала она мне, обнимая и целуя.

Якось гуртом усi i перезимуємо.

Что-то случилось? Я пришел перед вечером, вскоре сели ужинать. За столом все были молчаливы.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я.

Молчание.

— У нас дома пока ничего не случилось, — наконец, отозвалась Лиза. — Только не знаем, как зиму пережить.

— Да что такое?

— А ты что, ничего не знаешь? — спрашивает отец.

— А что я должен знать?

— Интересно, — говорит Сережа, — значит на Урале не так как у нас.

— А как у нас?

— У нас у крестьян забрали весь урожай и в колхозах и в хатах, под метлу, — говорит отец. — А у кого находили припрятанное зерно, с теми поступали так, как и раньше.

— Откуда вы знаете? Может быть это только разговоры?

— Какие там разговоры! — воскликнул Сережа. — Из сел люди бегут, и все рассказывают одно и то же.

— Из сел люди бегут и бегут, — сказала Галя. — На улицах полно этих несчастных. Выйдешь в город — поговори с ними, если не веришь.

— Продуктов нет не только в магазинах, но и на базарах, а когда бывают – цены страшные, но все равно моментально все расхватывают. Мы не смогли запастись картошкой, больше чем на ползимы не хватит, — говорит Сережа.

— Разве и картошку забрали?

— Этого я не знаю, — говорит Сережа. — Может быть и забрали, у нас все может быть.

— Если и не забрали, то крестьянам ведь тоже что-то есть надо. Хлеба-то у них не осталось, — сказал отец.

Пили чай, и я заметил, что чайные ложки — серебряные.

— Чего ты улыбаешься? — спрашивает Лиза.

— На чайные ложки глядючи.

— А обыска так и не было, — сказала Галя.

— И не будет? — Спросил и подумал: глупый вопрос, сейчас Сережа скажет: «Кто это может знать?» Но Сережа сказал:

— Прекратились обыски, вот уже сколько времени никаких разговоров об обысках, ну мы и забрали свое добро.

— Да, — сказал я, — забирать у крестьян хлеб — это куда хуже, чем ценные вещи у горожан.

— I те грiх, i те грiх, — сказала бабуся.

— Получил, философ? — отозвалась Галя.

Понемногу разговорились и не заметили, что засиделись допоздна. Расспрашивали о Челябинске, а потом я узнал и наши нерадостные новости. Хрисанф оставил семью, ушел к другой женщине. Клава поступила в какое-то учреждение, Горик работает в больнице санитаром и перешел в вечернюю школу. Федя Майоров ушел из адвокатуры и подался в юрисконсульты, заработок, конечно, гораздо меньше. Арестован Курилевский, и Юля с дочкой живут у Кропилиных.

Отец спал еще на веранде, я к нему, конечно, присоединился. Когда мы укладывались, он сказал:

— Я думаю, — раз перестали охотиться за ценностями, ты можешь спать спокойно и в Харькове.

Но и в эту ночь я долго не мог заснуть.

За время моего отсутствия благоустроили и замостили брусчаткой площадь Дзержинского. В ее конце еще раньше было выстроено первое в Советском Союзе высотное по тому времени здание — Госпром (Дом государственной промышленности). Это группа прямоугольных башен высотой до 11 этажей, связанных переходами, бетон и стекло, отсутствие крыши, карнизов, каких-либо деталей, хорошие пропорции, а издали — впечатление легкости: дунешь — улетит. Он нравился всем, даже противникам новой непривычной архитектуры. Но это было единственное здание на огромном пустыре, и площадь выглядела странно, пустынно. Газеты писали о награждении орденами отличившихся в ее благоустройстве и о том, что она — самая большая в Советском Союзе, больше Красной площади в Москве. На Сумской улице снесли Мироносицкую церковь и на ее месте начали строить новое здание оперного театра. Строительству предшествовал всемирный конкурс на лучший проект, и мне запомнилось, как кто-то, побывавший на выставке этих проектов, поражался замыслу японского архитектора, по которому оркестр сидел в люстре. Строительная площадка обнесена деревянным забором, и на Сумской улице на нем — длинный плакат: «Бойкотируйте музыку белоэмигранта Рахманинова». В городе встретил соученицу по профшколе и танину подругу Люсю Костенко с мужем — Мишей Копыловым. Копылов учился в нашей профшколе на курс старше, жил один, зарабатывал журналистикой и по окончании профшколы стал профессиональным журналистом. Разговорились.

— А почему тебе не работать журналистом? — спросил Копылов. — У тебя это хорошо пойдет. Сейчас почти всем и центральным, и харьковским газетам требуются штатные корреспонденты. Могу порекомендовать.

А почему бы и не попробовать? Чем черт не шутит!.. И вот, я работаю корреспондентом газеты, с окладом и гонораром за напечатанные материалы.

— Зачем это тебе понадобилось? — спросил Сережа.

— Хочу попробовать. Может быть это — мое призвание.

— В чем призвание? Ты что, не читаешь газет? Не видишь, как они врут, и чем дальше, тем больше? Гриша, почему ты молчишь?

— Никакие слова тут не помогут, только собственный опыт, собственные ошибки и шишки на собственной голове. Пусть попробует.

— А голова-то уцелеет?

— Будем надеяться.

На вопросы друзей и знакомых, почему я уехал из Челябинска, я отвечал: «Клопы заели».

Теперь же думаю, что кроме неудовлетворенности профессией была и другая причина — одиночество. Одиночество в юные годы непереносимо. Приехал Пекса.

— Везде одно и то же и работа такая же, — сказал он. — Так лучше уж дома.

Получил задание — съездить на завод, собрать материал об ударниках и их достижениях и подготовить публикацию. Дело пошло, заметки печатали или их содержание шло в обзорные статьи. Заметки сокращали, я стал писать короче, заметки продолжали сокращать, и скоро я научился писать так сжато, что невозможно было выкинуть и слово. Услышал и отзыв о себе: толково работает, без искажений, ляпов, и ничего лишнего.

Дома газета, в которой я работал, была всегда — и раньше и теперь, но никаких отзывов о своих заметках я не слышал: ясно — не одобряют сам факт моей работы в газете. Пришли Майоровы, и Федя мне сказал:

— Читаю твои заметки. Хорошо излагаешь — коротко и ясно. Из тебя хороший бы адвокат вышел.