Говард Маркс - Господин Ганджубас

Прошло более суток. Меня отвели в небольшой двор, залитый светом огромных прожекторов, и разрешили погулять полчаса. Вернули сигареты и часы. После прогулки дали жареного цыпленка, отвели в один из тюремных блоков и закрыли одного в обычной камере. Кто-то заколотил в дверь.

— Como esta 99 99 Как дела (исп.). , Говард?

— Bien, gracias. Y usted? Habla Ingles? 100 100 Хорошо, спасибо. А у вас? Вы говорите по-английски? (исп.).

— Si. Я говорю по-английски, Говард. Я ночной фунсионарио. Роджер в другой камере в этой же секции. Передает наилучшие пожелания. Завтра мой друг, из дневных фунсионариос поместит вас в одну камеру. Идет? Спокойной ночи, Говард!

— Марко Поло, quieres chocolate 101 101 Гашика не желаешь, (исп.). ?

Имя, которым меня окрестило DEA, пошло в народ. Хотел ли я гашиша? Конечно! Лучшие идеи всегда приходили ко мне после косяка. Сейчас им было самое время явиться. Занимался день.

— Si, рог favor. Muchas gracias 102 102 Да, пожалуйста. Большое спасибо! (исп.) .

Из-под двери появились кусочек марокканского гашиша и пачка бумажек.

— Tienes cigarillos у cerillas? 103 103 Сигареты и спички есть? (исп.).

— Si. Tengo 104 104 Да, есть (исп.). .

Я свернул косячок. Неожиданно открыли все камеры, и более двухсот заключенных ринулись по проходу на улицу, на солнечный свет. Каждый прихватил из камеры стул. Я не знал, что и подумать. Массовый побег? Роджеру, очевидно, пришла в голову та же мысль. Он несся со стулом, озираясь по сторонам. Я схватил свой стул и последовал его примеру. Мы заблуждались. Никакого побега — заключенные спешили занять местечко в тени. Было воскресенье, день, когда арестантам разрешалось торчать на улице с утра до вечера. Мы с Роджером сели на солнцепеке рядышком. Через несколько минут вокруг нас толкались любопытные, угощали кофе, сигаретами и круассанами. Тут про нас все знали и засыпали вопросами. Правда ли, что я крупнейший контрабандист наркотиков в мире? Верно ли, что работал на британскую Секретную службу, ИРА и мафию? В самом ли деле Роджер предложил директору тюрьмы миллион долларов? Нам оказали великолепный прием и заверили, что Мод ело — местечко хоть куда: есть алкоголь, любая наркота, шлюхи ходят на семейные свидания, можно даже делать междугородние звонки. Осмотревшись, я и сам убедился, что режим в Модело довольно либеральный. Марокканцы, нигерийцы, испанские цыгане открыто играли на деньги, курили косяк за косяком. Вопили магнитофоны. Заядлые торчки прилюдно ширялись. Роджер стал расспрашивать, нельзя ли сбежать из тюрьмы. Ему посоветовали помалкивать, потому что вокруг полно чиватос — стукачей, — но Роджер упрямо продолжал расспросы. Мое имя выкрикнули по громкоговорителю. Меня ожидала встреча с адвокатом.

В кабине для свиданий сидел Кац. Я сел напротив. Нас разделяло стекло, но не такое звуконепроницаемое, как в Пальме. Когда Кац и Морель попытались навестить меня в прошлую пятницу, их спровадили, отделавшись отговорками. Кац догадался, что меня переправили на материк и полетел в Барселону. Арендовал автомобиль, встретил паром и доехал за фургоном до Модело. Чтобы добиться встречи со мной, он двое суток препирался с консульством Великобритании, тюремной администрацией и судьями. В конце недели получить свидание непросто. Джуди по-прежнему находилась в тюрьме Пальмы, но с ней и с детьми все было в порядке.

Кац положил передо мной портфель и открыл его. Прямо на меня смотрел объектив моей портативной видеокамеры Джи-Ви-Си.

— Они очень беззаботны, — сказал Кац. — Я включу камеру, а ты наговоришь сообщение детям.

Мне удалось сказать им несколько слов.

Кац думал, что скоро меня переведут в тюрьму Карабанчель, в Мадриде. Он все еще не знал точно, в чем обвиняют меня и Джуди, и не выяснил, что такое RICO. Слишком много времени уходило на то, чтобы установить, где я, и добиваться встречи.

В конце нашего разговора ко мне подошел заключенный, у которого только что закончилась встреча с его адвокатом.

— Ты тот самый Марко Поло?

— Пожалуй, да. На самом деле меня зовут Говард.

— Я знаю. А меня — Жак Канаваджио. Я с Корсики. Мы не знакомы, но теперь нас считают давними партнерами. Неделю назад меня арестовали на Коста-Брава с пятнадцатью тоннами гашиша. Газеты написали, что это твой гаш. Прости, если умножил твои проблемы.

Мы обменялись рукопожатием.

— Жак, тут нет твоей вины. Очень приятно с тобой познакомиться. Для меня это большая честь.

— Для меня тоже.

В тюремном дворе Роджер по-прежнему собирал толпы. Разглагольствовал про побег, восхвалял достоинства Южной Африки как центра выращивания марихуаны. Нам выдали воскресные газеты из Барселоны и с Мальорки. Одна из них, ссылаясь на «Тайме», утверждала: из Пальмы меня увезли, потому что боялись, что суд Мальорки даст слабину. Из большинства сообщений следовало, что наш тайный перевод вызван намерением Роджера совершить побег, подкупив тюремщиков. Все газеты предрекали, что в конечном счете мы окажемся в тюрьме Алькала-Меко, под Мадридом. Нам объяснили, что в этом нет ничего хорошего.

В Мадриде две мужские тюрьмы. Главная — Карабанчель, где установлен такой же режим, как и в Модело. Там можно получить все, что хочешь. В Карабанчеле содержится несколько тысяч заключенных, в том числе иностранцев, включая тех, экстрадиции которых требуют зарубежные страны. Тюрьму Алькала-Меко в окрестностях древнего университетского городка Алькала-де-Энарес построили недавно при помощи немцев для содержания террористов из группировки ЕТА. Порядки в ней царили спартанские.

Кольцо людей вокруг нас не редело, и мы по-прежнему получали подношения в виде кофе, сигарет и еды. Наконец сквозь толпу прорвались несколько фунсионариос, скрутив нам руки за спиной, отвели в двухместную камеру на третьем этаже и заперли дверь. Роджер взбесился, оторвал от стены раковину и трубы. В камеру хлынула вода.

Тюремщикам потребовалось больше получаса, чтобы нас выпустить. К этому времени на лестнице уже образовался водопад, захвативший несколько пролетов. Нас перевели с вещами в другой тюремный блок и не выпускали до следующего утра. Теперь у меня были марки и письменные принадлежности, и я воспользовался возможностью написать родителям, сестре, старшей дочери. Письма вышли грустными. Я представил, как больно станет родителям, когда они узнают про арест. Они-то уверены, что я покончил с прошлым. Эти обвинения для них окажутся ударом. И сестра... Ей уже тридцать семь, а она, вопреки советам медиков, впервые забеременела. Ей совсем ни к чему весь этот кошмар. И бедная Мифэнви. Предполагалось, что она поживет со мной в Пальме до своего шестнадцатилетия в августе. Мы так мало с ней виделись, а теперь будем видеться и того меньше, намного меньше.