Дмитрий Альперов - НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА

В цирке Саламонского Анатолий Дуров делал сборы все время, так что цирк работал не до апреля, как обычно, а до начала июня. Отец в это время сильно хворал воспалением легких. Он пролежал в постели полтора месяца. Бернардо хотел поехать работать в провинцию один, но Саламонский его не отпустил. Платил им обоим жалованье полностью и пригласил их на следующий сезон. Обещал прислать из-за границы новые антре. Лето мы провели в Москве. Отец поправился только к середине августа. В это время через Москву проезжал Рудольфо Труцци, который пригласил отца и Бернардо работать к ним в цирк. Но приехавший Саламонский сказал, что откроет сезон первого сентября и поэтому ехать к Труцци уже поздно, а надо готовиться к открытию. Он рассказал отцу содержание нового антре с колодцем, но отец решил работать над другим антре. Он заметил, что в газетах и разговорах предметом насмешек часто бывали дворники, изображавшие из себя начальство. И он решил создать сценку из московской жизни.

На арену выходили двое: отец играл, а Бернардо танцовал камаринского. Появлялся шталмейстер, приказывал прекратить игру и танцы, грозил позвать дворника. Так как они продолжали играть и танцовать, то по приказанию шталмейстера униформа приносила куклу дворника в натуральную величину и ставила ее на манеж. Отец и Бернардо замечали дворника, постепенно прекращали игру и танец, переглядывались, начинали обвинять друг друга, оправдываться, ссориться. Отец подходил ближе, убеждался, что дворник — кукла и начинал смеяться. Бернардо тоже замечает неладное поведение дворника, подходит к нему, берет его за руку, рука падает. Задирает кукле вверх голову и говорит: «Это чучело!» и плюет кукле в лицо. Отец и Бернардо берут куклу в охапку и бросают ее в униформу. Опять играют и танцуют. Униформа приносит второго дворника. Отец и Бернардо думают, что это опять кукла, хотят бросить ее униформе, но кукла оживает и гонит их прочь. Антре имело успех. Бернардо был в нем бесподобен.

Открытие цирка сезона 1896/97 года состоялось первого сентября.

Кроме отца с Бернардо и Бима-Бома, в труппе была третья пара клоунов — братья Альбано и Гвидо Гозини. Их успеху мешало незнание русского языка. Из наездников новым был Маньен; из жонглеров — семья Растелли. Гвоздем сезона были двенадцать слонов под управлением Томсона. Они делали битковые сборы. Их вожак мулат Томсон заставлял их проделывать сложные пирамиды. Больше всего нравилось публике, когда слон быстро и легко ложился и очень долго раскачивался, вставая. Слоны хорошо вальсировали.

У отца с Бернардо за сезон было четыре бенефиса. На одном из них произошла история, которая потом всегда связывалась с их именами.

В день бенефиса днем их позвал к себе на обед водочник Смирнов. Отец и Бернардо хотели отказаться, но Саламонский нашел это неудобным и сказал, что сам будет следить, чтобы они не напились. Но за обедом, как только Саламонский отворачивался, им сейчас же подливали вина, а потом они сами стали отвлекать Саламонского, чтобы тот не мешал им пить. Словом, к представлению, по выражению отца, они оба были «красавчики». Ничего не соображая, вышли они на арену, получили подношение — цветы, и продолжительно кланялись.

Им предстояло провести антре «Телефон».

— Рисуем по опилкам на арене телефонный провод, — рассказывал отец, — и по концам — воображаемые телефоны и начинаем переговариваться на злободневные темы. Телефон я нарисовал, но как только лег на арену, коснулся щекой холодных опилок, чувствую — поднять головы больше не могу, все путается, уходит куда-то. Я и заснул. Бернардо с другой стороны арены задает мне вопросы, я не отвечаю. Он хочет поднять голову, посмотреть, что со мной, и не может, — сам засыпает. Через несколько минут на арене стал раздаваться громкий храп.

Униформа думала, что мы даем для бенефиса новый трюк и с любопытством наблюдала за нами. Во втором ряду сидел Саламонский. Когда мы захрапели, в публике раздался смех. Цилиндр Саламонского вначале был на макушке, — рассказывал нам кто-то из униформы, — потом стал постепенно слезать на лоб, наконец, директор не выдержал, обежал кругом и сказал по-немецки стоявшему у входа на арену режиссеру: «Выбросьте вон этих пьяных клоунов!» На арену выбежала униформа, взяла нас за руки и за ноги и под аплодисменты публики унесла с манежа.

За кулисами бенефициантов долго не могли разбудить. Саламонский велел растягивать представление, чтобы дать им время выспаться и притти в себя, хотя бы к концу третьего отделения. Врач дал им рвотного, нашатыря, привел их в себя. Когда они вышли на арену, в публике стоял сплошной стон от смеха, так как сначала партер, а затем ложи и галерка узнали, в чем дело. Отец и Бернардо отработали свой номер хорошо, но Саламонский сказал, чтобы они ему на глаза не показывались.

На другой день они в цирк не пошли, — в этот день, по традиции, бенефициантов на афишу не ставили. На третий день оба послали сказать, что больны, так им было стыдно. Мать пришла передать об этом Саламонскому. Саламонский рассердился и сказал: «Верно опять пьяны. Чтобы через пять минут были на репетиции».

Когда же оба провинившиеся бенефицианта появились в цирке, труппа подняла их на ура и стала качать.

Отец не любил вспоминать этот казус, но старые артисты не раз говорили мне: «Опроси своего отца, как он в бенефис заснул на манеже».

Сезон 1896-97 года кончился. Отец и Бернардо на лето подписали контракт в цирк Труцци. В Вильно к Труцци отец приехал, как к себе домой.

Цирк за четыре года сильно окреп и мог вполне конкурировать с Саламонским. На конюшне стояло около ста лошадей. Обстановка и инвентарь были богатые. К программе и к ходу представления и дирекция, и артисты относились очень серьезно.

После ряда лет работы у Саламонского серьезное отношение и любовь Труцци к цирковой работе особенно бросились отцу в глаза.

У Саламонского спектакль проходил легко. Случалось, что артист был навеселе, — на это никто не обращал внимания. Саламонский иной раз даже, сидя в местах, посмеивается. Бывало, что тот или иной артист дней десять не попадал на программу. У Труцци все было иначе. Представление начиналось, как священнодействие. После первого звонка все шли одеваться. Программа составлялась так, что все были заняты по нескольку раз в вечер, никто не оставался праздным. В буфете цирка не было никаких длительных заседаний или картежной игры далеко за полночь. Если утром не было репетиций, артисты отдыхали до четырех часов. Вечером все находились на манеже в униформе. Позади униформистов стояли Труцци, наблюдая за ходом представления. Руководство представлением они не доверяли никому, особенно строго соблюдая его слаженность и темп. В этом, по их убеждению, был залог успеха.