Джон Херси - Возлюбивший войну

Я порезался. Кровоостанавливающего карандаша у меня не было. Разорвав туалетную бумагу на несколько маленьких кусочков, я стал прикладывать их к кровоточащему порезу. Я посмотрел в зеркало и увидел голубые, глядящие прямо и внимательно глаза с не очень яркими белками; темно-русые, сросшиеся на переносице брови; высокий лоб, пересеченный неровной, как дождевая струя на оконном стекле, мягкой жилкой; пару толстых губ, которые я сжимал и кривил перед зеркалом, пытаясь убедить себя, что у меня рот как у генерал-лейтенанта, каковым я и был, если не считать слово "генерал"; самый обыкновенный подбородок с алым, в форме сердца, цветочком туалетной бумаги на нем; русые волосы, подстриженные по-военному, бобриком, а в центре всего - позорнейший нос, похожий на капот быстро надвигающейся на вас автомашины с широкими крыльями. Лицо, обязательное ежедневное бритье которого не доставляло удовольствия даже в мирное время.

Ради утешения я стал мысленно любоваться лицом Дэфни, но тут же понял, что это выше моих сил. Рана была слишком свежей.

Тогда я подумал о другой девушке, о моей бывшей невесте Дженет, находившейся сейчас, слава Богу, дома. Я вспомнил маленькую смуглянку на велосипеде, какой она была в то лето, накануне перехода с младшего курса на старший; однажды вечером, немножко выпив, мы ехали на велосипедах по окаймленной соснами прибрежной дороге, мимо отражающихся в Вайнярде и Ношоне и подмигивающих нам огней по ту сторону залива. Дженет нарочно въехала в канаву, растянулась на песке и, хихикая, заявила, что это я ее толкнул, хотя я честно ехал посередине дороги, вдоль белой линии, устроив себе "испытание на трезвость" и проверяя, смогу ли строго выдерживать направление; я бросил свой велосипед прямо на дороге и подбежал к ней, а она лежала, показывая смуглые ножки на фоне разлетевшейся веером нижней юбки, и смеялась, и я, друзья мои, подумал, что она штучка хоть куда. В то лето я работал в ресторане "Морской ветерок" помощником метрдотеля - громкое звание, означавшее, что мне часто приходилось скользить пальцами в соусе грязных тарелок, а Дженет служила в Фальмуте, у Таккерса, и жизнь казалась такой обещающей, такой приятной и несложной. А затем... Уф-ф, капнуло! Как из холодного облака... Я подумал, какой задирой была Джанет. Бой мой, она была девочка что надо!

Часы показывали два двадцать семь, когда я убрал принадлежности для бритья, надел летные сапоги и вышел в туман. А еще говорят о полетах по приборам! Мне потребовалось около десяти минут, чтобы, осторожно нашупывая путь по заасфальтированной дорожке, пройти минутное расстояние до административного здания. Несколько раз меня угораздило забраться в самую грязь (хотя вообще-то она была не такой густой, как обычно, - вот уже пять дней стояла хорошая погода), и я с трудом выбирался на дорожку; кое-как мне удалось дойти.

Яркий свет чуть не ослепил меня, когда я вошел в бетонное здание, унаследованное нами от королевских ВВС и использованное нашим командованием под штаб. В вестибюле я подошел к двери с табличкой "Метеоролог", толкнул ее и оказался перед Шторми - он как раз передавал по телефону в штаб авиакрыла информацию о высоте верхней границы облачности, полученную с нашего метеорологического самолета, который летал сейчас где-то над этой мутью. Питерс был спокоен и вежлив, даже разговаривая со штабом, хотя сразу бросалось в глаза, как он устал.

Шторми Питерс производил на меня впечатление самого здорового парня во всей авиагруппе, с его лица не сходило выражение, присущее тем, кто постоянно имеет дело со стихиями, - землепашцам, морякам, рыбакам; даже если им трудно, даже если они порой ненавидят свою работу, все равно их не покидает это выражение сосредоточенности, глубокого уважения к природе, быть может - смирения. Во всяком случае, именно таким оно было у Шторми - выражение покоя и мира. Он был просто помешан на погоде, и так как знал, что я всегда наблюдаю за небом, мечтаю о небе и читаю о нем с детства, он уделял мне больше времени, чем остальным воздушным жокеям.

Питерс положил трубку.

- Ты, Золушка, не рановато ли заявился на бал? - спросил он.

- Не мели чепуху! - Я был раздражен, а он считался с настроениями других так же, как с каким-нибудь возмущением в верхних слоях атмосферы. Что происходит?

Шторми встал, подошел к карте и протянул к ней руку с растопыренными пальцами; это была рука, словно изваянная Микеланджело и дарившая погоду распростертой на карте земле.

- Там, на высоте, - сказал Шторми, - над аэродромами Н-ского авиакрыла, отмечается наличие надвинувшегося со стороны Северного моря стабильного адвективного яруса. Но здесь, над Н-ским авиакрылом, облака рассеиваются, а холодный фронт слабее, чем предполагалось, в результате чего ожидается небольшой туман...

- Небольшой туман?! Боже милосердный, Шторми! Ты когда-нибудь выглядываешь в окно?

- ...который рассеется значительно позже времени взлета, указанного в боевом приказе...

- И вызовет небольшую отсрочку?

- ...и вызовет небольшую отсрочку.

- На сколько?

- На три с половиной часа. Инструктаж в шесть.

Я вздрогнул.

- И в шесть они напугают нас до смерти, а потом отменят вылет? Так?

- Сегодня отмены не будет.

Шторми слыл прямо-таки провидцем, на него можно было положиться больше, чем на все метеорологическое управление США; уж если он сказал, что мы летим, так оно и будет.

- А почему ты на ногах? - поинтересовался он.

- А потому, что я видел стласный-стласный сон... Будь же другом, Шторми, скажи, куда нас посылают?

- Инструктаж в шесть, - повторил он, но, заметив мою недовольную мину, добавил: - Не могу, Боу. Я же засекречен. Должен бы знать об этом.

- Тоже мне друг!

- Почему бы тебе не пойти и не поспать?

- И-з-в-о-л-и-т-е ш-у-т-и-т-ь, - по буквам сказал я, чтобы не тратить время на смех.

Я отправился в общежитие, снова, как и по пути сюда, скользя по асфальту, словно на лыжах; добравшись к себе, я взглянул на часы и обнаружил, что в моем распоряжении остается два с четвертью часа до того, как начнут будить других, - сто тридцать пять минут, и они будут висеть у меня на шее, словно свинцовый груз.

Я уселся в уборной, единственном месте, достаточно освещенном в такие часы, и раскрыл "Хорошего солдата" - одну из книг Кида Линча, которую стащил у него из комнаты, когда он погиб, и, должен сказать, совершенно обалдел от нее, никак не мог понять, о чем идет речь и что за герои в ней действуют. Мои глаза задержались на следующем абзаце: "Насколько я понимаю, роман, любовь к определенной женщине обогащают мужчину жизненным опытом. С каждой новой женщиной, с каждым новым увлечением мужчина расширяет свой кругозор, как бы завоевывает новую территорию. Игра бровей, интонации голоса, характерный жест - все это, казалось бы, мелочи, но они-то и возбуждают страсти; подобно каким-то неясным объектам на горизонте, манят отправиться в дальний путь для исследования..." Для исследования!.. Новая территория!.. Боже милосердный!.. Я подумал, что потерял целый континент, целую сказочную страну по имени Дэфни. Я швырнул книгу через всю уборную, да так, что она с грохотом ударилась о ящичек для бумажных полотенец. Я понимал, что был в плохой форме. И как раз в это мгновение - уж не слуховая ли это галлюцинация? - до меня донесся рев авиационных моторов.