Джон Херси - Возлюбивший войну

- Да, но в чем же тут смысл? - спросил я.

- Смысл? Дойдешь и до смысла. Первая часть - дымовая завеса.

Я действительно дошел до смысла. Через три мелко исписанные страницы, где рассказывалось о всякой всячине, в предпоследнем абзаце своего длинного, битком набитого сплетнями письма миссис Эмброуз Линч наконец-то добралась до сути.

"...Дорогой! - писала она. - Не знаю, хватит ли моих сил, у меня язык отнимается от стыда, но все же я должна тебе признаться. Умоляю, постарайся понять: я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не выдержала и сорвалась. Я не вынесу тоски по тебе. Каждый вечер засыпаю в слезах, грызу себе пальцы. Я встречаюсь с Томом. Милисент такая дурочка, такая доверчивая. Все началось на "Балу масок". Дорогой мой, ты должен мне верить - я люблю тебя больше всех и пыталась порвать с Томом. Я не люблю его. Он так непохож на тебя. Клянусь, клянусь тебе..."

Дальше я читать не мог.

- Довольно мило с ее стороны, все-таки не стала скрывать, - заметил я.

- Да, но Рути эксцентричная особа. Она отличалась этим еще в школе. Можно не сомневаться, она придумала какой-то новый гениальный трюк. Для нашей Рути нет ничего скучнее заниматься обыкновенной проституцией, как другие бедные женушки, брошенные скверными мужьями и вынужденные грызть пальцы. Вот она и придумала номер: ей-де полезно исповедоваться, а мне полезно выслушать ее исповедь. Она хочет видеть во мне священника. Облегчить старенькому отцу Эмброузу соблюдение обета целомудрия. Понял?

- Что этот Том?

- Муж Милисент, той самой, что училась водить машину. Один из младших руководителей фирмы по производству алюминиевых труб. Он, видите ли, незаменимый специалист, без которого тыл неминуемо развалится, и известный всему городу бабник. Но обрати внимание, Боу, она, видно, и сама не понимает, сколько иронии в ее словах, будто она не любит его!

Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моего хорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали в зонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданно обнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброго человека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина - тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вот подходит ко мне тихоня Прайен и говорит: "О, как мы рады, что вы снова с нами, сэр!" - а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опять скопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-то оно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте, Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потом Хендаун шлепнул меня по спине и проворчал: "Ничего-то у нас не клеилось без вас, сэр". И Макс и Клинт - оба сказали мне нечто большее, чем требовала пустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: "Вы бы только знали, как нам досталось вчера с этими двумя олухами!"; он имел в виду Мерроу и Малтица. Как это верно, что героизм Мерроу - всего лишь костюм, который надевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опасной черте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся от сознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущим эскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашей авиагруппы стал полковник Траммер - обезьяна, опозорившая себя над Гамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться - ведь даже близорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть, какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроу стать ведущим эскадрильи, - все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал свое назначение как само собой разумеющееся признание его исключительных способностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке, считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второго пилота, особую ответственность.

И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивой манере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя как довольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самом деле можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мысли лихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствия к Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволить Джфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить от каторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью. Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то острую неудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мне стало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубой ошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей.

Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, что сам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило. Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я сам сбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла, о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямым попаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и не желал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможность порвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, но одновременно, - сказал я Киду, - как только эти мысли начинали донимать меня по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру и достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая агрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-то большему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас сентиментальной чепухой, - может, оно не патриотично, может, объесняется тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?

Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду Линчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что не знаю, как его рассматривать - как героя или наоборот, и как мне, второму пилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотел остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни - тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мне увидеть все в правильном свете.

Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности, если мог погибнуть в любой день?

Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но я не понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердили меня.

Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.