Алиса Бейли - Неоконченная автобиография

Три человека вызывали в то время у меня чувство доверия. Одним из них была моя тётя, г-жа Максвелл из Кастрамонта, я о ней упоминала. Мы обычно проводили у неё лето, она была — я это вижу, оглядываясь назад — одной из основных обусловливающих сил в моей жизни. Она дала мне жизненный ориентир, я и по сей день чувствую, что любое мое достижение можно объяснить её глубоко духовным влиянием. До самой своей смерти она сохраняла тесную связь со мной, хотя последние двадцать лет её жизни я с ней не виделась. Другим, кто всегда понимал меня, был сэр Уильям Гордон из Ирлстоуна. Он был не кровным родственником, а побочным, для всех нас просто “дядя Билли”. Еще молодым лейтенантом он был одним из тех, кто руководил “атакой лёгкой бригады” в Балаклаве, и, по слухам, он единственный вышел живым из боя, “неся свою голову подмышкой”. Ребёнком я часто трогала золотые пластины, которыми хирурги того времени укрепили его череп. Он всегда заступался за меня, и я как сейчас слышу его слова (он не раз их повторял): “Я полагаюсь на тебя, Алиса. Иди своим путём. С тобой всё будет в порядке”.

Третьим человеком была гувернантка, о ней я уже говорила. Я постоянно поддерживала с ней связь и виделась с ней незадолго до её смерти в 1934 году. Она была уже старой леди, но показалась мне все той же. Она поинтересовалась двумя обстоятельствами. Мужа моего она спросила, верю ли я по-прежнему в Христа, и по-видимому совершенно успокоилась, когда он ответил безусловным “да”. 30]Другое обстоятельство касалось скандального эпизода в моей жизни. Она хотела знать, помню ли я, как однажды утром, в четырнадцать лет, бросила все её драгоценности в унитаз и нажала на спуск. Еще бы не помнить! Это было обдуманное преступление. Я за что-то на неё разозлилась, хотя за что именно, я забыла. Отправившись в её комнату, я собрала все её ценности — наручные часы, брошки, кольца, и т.д. и т.п. — и избавила её от них безвозвратно. Я думала, она не узнает, что это сделала я. Но оказалось, что она ценит меня и моё развитие больше, чем свою собственность. Как видите, я не была милым ребёнком. Я не только была с характером, но ещё всегда хотела знать, чем люди живы и что заставляет их работать и вести себя так, как они это делают.

Мисс Годби имела привычку вести дневник самоанализа, куда каждый вечер заносилось всё, что за день получилось скверного, и где она несколько болезненно (с точки зрения моего нынешнего отношения к жизни) анализировала свои слова и поступки за день в свете вопроса: “Что сделал бы Иисус?” Я обнаружила эту книжицу, роясь в её вещах, и внимательно прочитала записи. Так выяснилось, что она всё-таки знает, что это я взяла и уничтожила все её драгоценности, но о чем — дисциплинируя себя и помогая мне — она не собиралась говорить мне ни слова, пока совесть не принудит меня сознаться. Она знала: я неизбежно сознаюсь, — потому что верила в меня, а почему, не могу себе представить. На исходе третьего дня я пошла к ней и рассказала о том, что сделала; в результате она больше расстроилась оттого, что я прочитала её частные бумаги, а не потому, что я уничтожила её драгоценности. Заметьте: я полностью созналась. Эта её реакция изменила моё 31]представление о ценностях. Она заставила меня глубоко задуматься о том, что хорошо для моей души. Впервые я начала отличать духовные ценности от материальных. Для неё б о льшим грехом была бесчестность, допускающая читать интимные записи, чем уничтожение материальных предметов. Она преподала мне первый великий урок оккультизма: необходимость различать между “Я” и не-“Я”, между нематериальными ценностями и материальными.

Работая у нас, она получила наследство — не слишком большое, но достаточное для того, чтобы избавить её от необходимости зарабатывать на жизнь. Но она отказалась оставить нас, чувствуя (как она рассказывала мне позднее, когда я стала старше), что я лично нуждаюсь в её заботе и понимании. Вообще отношения с людьми складывались у меня счастливо, правда, и в первую очередь потому, что люди так милы, добры и понятливы. Хочу засвидетельствовать, что она и тётя Маргарет дали мне нечто столь духовно значительное, что и по сей день я пытаюсь жить в намеченном ими ключе. Они были очень разными. Мисс Годби была простой, вполне заурядной по своему происхождению и способностям, но здравомыслящей и очень милой. Тётя моя была ослепительно красивой, широко известной своими филантропической деятельностью и религиозными воззрениями, но столь же здравомыслящей и милой.

В восемнадцатилетнем возрасте меня послали в пансион для девиц в Лондоне, а сестра снова отправилась на юг Франции с гувернанткой. Впервые в жизни нас разлучили, и впервые я была предоставлена самой себе. Не думаю, что я делала большие успехи в школе; по истории и литературе я училась хорошо, действительно очень хорошо. Мне дали полноценное классическое образование, и можно кое в чём одобрить интенсивную индивидуальную подготовку, если ребёнка учит хороший частный учитель. Когда же дошло до математики, вернее, обычной арифметики, я оказалась безнадёжно тупой — настолько тупой, что в этой школе её вообще 32]исключили из моей программы, поскольку было сочтено невозможным, чтобы высокорослая восемнадцатилетняя девица решала задачки наравне с двенадцатилетними. Думаю, там ещё помнят (если меня вообще помнят, что сомнительно), как я собрала все пуховые подушки и вышвырнула их с четвертого этажа на головы гостей директрисы, чинно шествовавших в столовую на первом этаже. Я это сделала под восторженный шёпот девочек.

Затем последовал двухлетний период весьма скучной, монотонной жизни. Опекун арендовал для нас с сестрой небольшой дом в городке близ Сен-Олбан в Хертфордшире, поместил нас туда вместе с нашей дуэньей и предоставил самим себе. Первое, что мы сделали — это приобрели велосипеды лучшей марки и пустились обследовать окрестности. До сих пор помню острое возбуждение, когда прибыли два ящика и мы распаковывали блестящие механизмы. Мы катались повсюду и неплохо проводили время. Мы исследовали местность, бывшую тогда сплошь сельской, а не пригородом, как сейчас. Полагаю, именно в тот период я почувствовала вкус к тайне, позднее перешедший в пылкую любовь к детективам и таинственным историям. Когда мы однажды солнечным утром, толкая перед собой наши велосипеды, поднимались на очень крутой холм, двое мужчин на велосипедах спускались навстречу и прокатились мимо. Поравнявшись с нами, один бросил своему товарищу: “Уверяю же тебя, дружище, оно стояло на одной ноге и исчезло как дьявол”. Я до сих размышляю над этой тайной и пока не добилась разгадки.

Именно в это время я предприняла свою первую попытку преподавания. Я взяла класс мальчиков в воскресной школе. Этих подростков охарактеризовали как совершенно неуправляемых. Я договорилась, что буду преподавать им в пустом зале около церкви, а не в самой воскресной школе, и что в это время мне не будут мешать. То было захватывающее время. Началось с бунта и моих слёз, 33]а на исходе трёх месяцев мы стали тесной дружеской компанией. Что я преподавала и как — совершенно забылось. Всё, что я помню, — это много смеха и шума и крепкая дружба. Принесло ли им это пользу в дальнейшей жизни, я не знаю, но знаю, что удерживала их от шалостей в течение двух часов каждое воскресное утро.