Александр Панцов - Мао Цзэдун

Заострение Москвой борьбы против китайского «кулака» имело далеко идущие последствия. Ведь русский термин «кулак», обозначающий определенный социальный слой (сельскую буржуазию), не имел аналогов в китайском языке. В документах КПК он переводился словосочетанием фунун, имеющим чисто имущественное значение — «богатый крестьянин». Так что его выделение в отдельную категорию крестьянства на практике могло привести только к активизации антикрестьянской политики коммунистов. Получалось ведь, что сама Москва требовала бороться не только против дичжу (помещиков), но и против нун (крестьян). Богатых или небогатых — это уже другой вопрос: уровень зажиточности определяли сами китайские коммунисты. А как они это делали, мы уже видели.

В Китае перевод этого письма был опубликован в ноябре 1929 года, в журнале КПК «Гунчань» («Общее имущество», то есть «Коммунизм»). Стоит ли говорить, что Мао пришел от него в восторг? 7 февраля 1930 года, воодушевленный поддержкой со стороны Москвы, он обнародовал новый, третий уже, закон о земле. Принят он был на объединенной партийной конференции фронтового комитета 4-го корпуса, особого комитета западной Цзянси и армейских комитетов 5-го и 6-го корпусов Красной армии в деревне Питоу в центральной Цзянси. В него помимо пункта об изъятии всей недвижимой собственности дичжу Мао вписал следующую статью: «Что касается земель, холмов, лесов, прудов и домов, принадлежащих крестьянам-собственникам, в случае, если доход последних превышает уровень, необходимый для пропитания, и после того, как большинство местных крестьян потребует конфискации, совет должен принять требование крестьян, экспроприировав излишний прибавочный продукт и распределив его». Как и прежде, в законе устанавливался принцип уравнительного передела земли, который Мао теперь открыто выражал в яркой формуле: «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало» (через полгода он добавит к этой фразе следующее: «взять у тех, у кого земля жирная, и дать тем, у кого земля скудная») 197.

Понятно, что бедные хакка приветствовали такой закон. Под влиянием коммунистов многие из них приняли участие в аграрной революции. В уезде Сюньу, на юге Цзянси, где к маю 1930 года 80 процентов земли было уже перераспределено, местные активисты даже сложили песню, которая пользовалась популярностью среди хакка и других мест:

Поддержка Москвы действительно была как нельзя вовремя. С июня по ноябрь 1929 года, вплоть до тех пор, пока Мао не узнал, что его позиция одобрена Кремлем, он находился в глубочайшей депрессии. Регулярной связи с ЦК по-прежнему не было, и он долго оставался в неведении о том, что уже 12 июня шанхайское Политбюро дезавуировало свою критику в его адрес, содержавшуюся в февральском письме. Вся вина за «ошибку» была возложена на Бухарина, давшего, как теперь полагал ЦК, неправильные установки китайской компартии на ее VI съезде 199.

В июне же в дополнение ко всем переживаниям у Мао вдруг резко осложнились отношения с прежде всегда послушным Чжу Дэ. Тот неожиданно проявил недовольство чересчур назойливым каждодневным контролем Мао за действиями вверенных его командованию вооруженных сил. Начал его раздражать и «патриархальный стиль» секретаря фронтового комитета. Чжу Дэ поддержали некоторые командиры подразделений. «Мы что, должны испрашивать „добро“ партии на использование каждой винтовки? — возмущались они. — Не взять ли тогда партии на себя и заботу о конюхе, когда у того кончится сено?»

Особое недовольство у них вызывало стремление Мао использовать солдат и командиров в агитационно-пропагандистской работе среди населения. Для Мао же эта сфера становилась все более важной. Не желая отказываться от своих эгалитарных взглядов и признавать ошибки в проведении аграрной революции в горах Цзинган, он стремился переложить ответственность за провал своей радикальной политики на плечи крестьян, этих «тупоголовых» мужиков, которые не могли дорасти до понимания его идей. Именно поэтому Мао теперь энергично вел революционную пропаганду на юге Цзянси и западе Фуцзяни. В его войсках было несколько сот пропагандистов, а он еще обязывал и солдат участвовать в этой работе. Вдалбливая с помощью красноармейцев в головы сельских жителей идеи коммунистической революции, Мао надеялся, что цзянси-фуцзяньский эксперимент закончится успешно. И его совершенно не волновало, что такая пропагандистская деятельность отвлекала солдат от исполнения чисто военных обязанностей.

Возможно, Мао и Чжу каким-то образом и удалось бы уладить свои разногласия, но в начале мая 1929 года в медленно разгоравшийся конфликт грубо вмешался прибывший к ним из Шанхая специальный представитель военного отдела ЦК КПК Лю Аньгун. Этот молодой человек тридцати лет, только что вернувшийся в Китай из СССР и получивший пост начальника политотдела корпуса, в течение года учился в Высшей пехотной школе в Москве, а потому считал себя великим знатоком военного дела да вдобавок еще и крупным теоретиком-марксистом. Его «русское имя» было Евгений Николаевич Майский, а прозвище — «Добрый». Был ли он на самом деле мягким по характеру человеком, неизвестно, но роль, которую он сыграл в судьбе Мао, была достаточно злой. Не разобравшись в ситуации и безоговорочно поддержав Чжу Дэ, он тут же повесил на Мао убийственный политический ярлык «фракционера», да к тому же вслед за некоторыми другими командирами обвинил его в насаждении «патриархальной системы» в партийной организации 4-го корпуса. Мао, разумеется, почувствовал себя уязвленным. Особенно раздражило его то, что Лю все время кичился своим «московским» образованием, а конкретной обстановки в Цзянси не понимал. Но жизнь Мао он портил недолго: в октябре 1929 года в одном из боев Лю был смертельно ранен и умер 200. Однако неприязненное чувство к таким людям, как Лю Аньгун, у Мао осталось. Вскоре он напишет небольшую работу «Против книгопоклонства». Брошюра выйдет в августе 1930 года под другим названием — «Работа по обследованию».

В середине июня конфликт достиг такой степени, что Мао решил объявить о выходе из фронтового комитета. 14 июня в письме своему стороннику, талантливому молодому командиру Линь Бяо, когда-то пришедшему в горы Цзинган вместе с Чжу Дэ, он раздраженно заметил: «У меня мало физических сил и не хватает разума и знаний, поэтому я надеюсь, что Центральный комитет сможет послать меня в Москву поучиться и немного отдохнуть» 201.

Похоже, от всех этих переживаний он действительно подорвал силы и подхватил малярию. Оставив дела, он вместе с Цзычжэнь в самом конце июня затворился в небольшом двухэтажном доме неподалеку от местечка Гутянь в западной Фуцзяни, где и провел весь остаток лета. Здесь он лечился, читал и писал стихи. Лишь время от время принимал участие в партийных дискуссиях. Во фронтовом комитете его оставили, но на посту секретаря заменили двадцативосьмилетним Чэнь И, старым другом Чжоу Эньлая по совместной работе во Франции, членом партии с 1923 года. В конце июля секретарь Чэнь отправился в Шанхай доложить о сложившейся ситуации и испросить инструкции. В конце августа он представил ЦК доклад о положении дел в корпусе Чжу — Мао 202. Но к тому времени, как мы знаем, и Чжоу Эньлай, и Ли Лисань, и другие вожди были уже на стороне Мао. Тот же об этом еще не знал, а потому ему ничего не оставалось, как только ждать и болеть.