Анатолий Черняев - Совместный исход. 1977

Но каков «порядок»? Он что - не подходил? «Не соответствовал», не справлялся? Все, вроде, как раз наоборот. Все были довольны, как он в общем умело проводил «осторожную» линию и в отношении китайцев, и в отношении румын, и в связи с экономическими осложнениями в СЭВ'е (цены на нефть и проч.). Разумный, молодой, активный, хорошие контакты у него установились с лидерами братских стран.

Все дело в том, как почти открыто говорят в коридорах, что «надо сделать секретарем ЦК Русакова». И дело не в Катушеве. Генеральный очень любит Русакова и хочет его вознаградить. Вот и все. Так сказать, по-семейному. Но в такой обстановке, при таких «кадровых порядках» возникновение политических деятелей в нашей верхотуре начисто исключено. Все они - чиновники, которые ни за что, ни про что могут по прихоти перемещены, смещены, удалены, повышены, понижены и т.д. Представляю себе состояние Катушева, когда он, только что активно выступавший на ПБ по делам Софии и проч., услышал это «предложение»!

22 марта 77 г.

Накануне XVI съезда профсоюзов мне приснился сон. Воспроизвожу как записал проснувшись. «Парк. Похоже - где-то на месте зоопарка, но по конфигурации напоминает Сокольники. В центре какие-то лестницы царского типа, они поднимаются к платформе. Справа внизу - бассейн и бани. Слева - теннисные корты. Весенний майский день. Много народу. Ждут. Я стою на платформе с краю. Появляется Брежнев. На руках у него ребенок, девочка явно еврейского вида. Рядом - женщина, сухая, некрасивая, похожа на одну мою знакомую. Он в белом летнем костюме. Веселый, шутит с окружающими. По толпе шепот: пойдет в баню или на корт? Свернул вроде направо, к бассейну. Но через минуту появился опять на платформе, уже в пижамных штанах и безрукавке (таким я его видел однажды в Завидово), в накинутом неопрятном халате. Вид растерянный, пьяный. Девочка по-прежнему на руках. Рядом паясничает какой-то молодой человек, спортивного вида, в коричневых трусах и тенниске.

И вдруг Брежнев вынимает член, большой, полунапряженный, и начинает ссать. Не под себя, а в толпу. И как-то так получилось, что близко бывшие от него расступились, и струя направлена на меня. И хотя я метрах в 15-и и почему-то уже в углу какого-то зала, струя чуть не достигает меня. Вижу, что он не «персонально» на меня ссыт (помните? никогда ко мне не оборачивался, когда я даже ему лично что-то говорил). Тем не менее я не знаю, что мне делать. Все на меня смотрят. Я колеблюсь - ловко ли, не оскорбительно ли для него уклониться от его брызг. Я все-таки пытаюсь отстраниться... Провал. Брежнев исчезает куда- то в сторону кортов. И в этот момент начинается страшная сумятица. Все в панике бросаются к ограде, перед нею крутой обрыв, за ним - канава, потом уже улица, по которой мчатся машины. Люди срываются с обрыва, катятся, сбивают друг друга, лезут сквозь прутья ограды и под нее. Визжат дети, женщины растрепанные мечутся среди упавших. Грохот, вой сирен.

Я просыпаюсь и долго не могу понять, что со мной, наяву ли, во сне все это произошло?»

А в 10 утра я сижу в первом ряду Кремлевского дворца съездов. Выборы «руководящих органов» съезда. Шибаев читает по бумажке, не останавливаясь и не глядя в зал: «Списки мандатной комиссии розданы делегатам. Кто «за» - подымите временные удостоверения. Кто «против?» Нет. Кто воздержался? Нет» И т.д.

Слово предоставляется Генеральному секретарю. И начался сеанс маразматизма. Бовинские ораторские штампы звучали в этом косноязычии совершенно нелепо. И чем дальше, тем хуже. Чем больше он уставал, тем очевиднее становилось, что он едва ухватывает смысл того, что читает. Один раз даже он остановился надолго, перевернув назад страницу и как бы про себя, но на самом деле в микрофон сказал: «Правильно что ль я прочитал?». Временами он собирался с силами, видно было - это стоило ему огромного напряжения и пытался произносить «с выражением», производил жесты не очень впопад. А потом опять путал порядок слов, читал их неправильно, создавая бессмыслицу.

Я наклонился к Можаеву (зав. международным отделом ВЦСПС, бывший наш референт): «А у синхронщиков текст есть или они со слуха?» - Нет, Анатолий Сергеевич, мы просили, но нам не дали.

Я взял наушник, поставил на французский, потом на английский. Боже! Там или отрывочные слова, иногда просто набор отдельных фраз, которые переводчик по собственному усмотрению успевал конструировать.

«XVI съезд профсоюзов» оратор упорно называл двадцать шестым. и зал «шептался», а в президиуме смущенно переглядывались.

Когда он подошел к Ближнему Востоку, даже я, который знал текст (читал рассылку за день до этого), перестал что-либо ухватывать. Оратора, видимо, начала охватывать паника. Он еле владел собой. Весь потемнел. Лицо осунулось. С трибуны под гром овации он шел качаясь, не видя перед собой никого и ничего. И в президиуме встал не на свое место. Думаю, он был «в нокдауне». К счастью, скоро был объявлен перерыв. Он оправился и начал здороваться и перебрасываться с членами президиума.

Возникает несколько серьезных вопросов.

Зачем надо было готовить речь на два часа?

Зачем было вообще выступать с докладом, да еще перед отчетным докладом председателя ВЦСПС?

Как выглядит «оптимизм» и бодрячество, заложенные в тексте на фоне очень серого положения в стране, о котором 5.000 делегатов отлично осведомлены?

Зачем вообще, зная свой физический предел, выставлять себя на позорище, и всю «верхушку» партии, весь механизм верховной власти делать посмешищем?

Правда, вечером по телевизору, в программе «Время» пленка была здорово поправлена. Наиболее нелепые косноязычные слова и фразы вообще исчезли. «26-ой» съезд уже не прозвучал и даже вся тональность произнесения была приличнее, чем на самом деле. Чудо «техники!»

Но за всем этим стоят еще более серьезные вопросы. Как можно, сознавая свою полную беспомощность, оставаться на таком посту? Зная при этом, что, как и при Сталине (правда, без трагических последствий) никто поперек и пикнуть не смеет: власть абсолютна и слово (каким бы нелепым и некомпетентным оно ни было) - решающее и окончательное!

Словом, мы вскоре за Мао-Цзе-Дуном повторяем то, что имело место и там, и над чем мы откровенно издевались.

1 апреля 77 г.

Долго болел, но вчера уехал на работу. Перевернул ворох, накопившихся за неделю бумаг. Почитал, в частности, стенограмму первой беседы Брежнев-Громыко-Вэнс (секретарь США).

Читая почти ежедневно инопрессу не находишь в таких «отчетах» ничего нового. Это - первое впечатление. Секретен лишь дух и детали, причем не военные и т.п., а «персональные» и атмосфера.

Сначала Брежнев изложил американцу общие позиции (я их читал раньше по рассылке)...буква в букву, с добавлением лишь соболезнования по поводу гибели двух самолетов в Санта-Крус (около 600 погибших сразу).