Михаэль Брюннер - На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте

Недавно молодой американец спросил меня, не знал ли я, будучи молодым солдатом, о Холокосте? Я ответил: «Нет». На это он с некоторым недоверием спросил, что бы я тогда делал, если бы об этом знал.

Я ответил: «Ничего. Я бы ничего не сделал и не смог бы сделать. И не только потому, что у солдата для этого не было ни малейшей возможности, а потому, что я и мои товарищи должны были заниматься исключительно собой, чтобы выжить, что не является предосудительным». Насколько интенсивно, показали события, наступившие парой дней позже.

Любопытные, но ничего не подозревающие глаза солдата не заметили в этом лагере ничего особенного, по крайней мере, ничего, что могло бы заинтересовать фотографа. На войне я сделал так много фотографий, почему бы не сфотографировать что-нибудь и там? Потому что я ничего не знал и ничего там не увидел! Там были бассейны с водой на случай пожаров при бомбардировках, а то немногое, что можно было увидеть через окна, напоминало о дезинфекционной вошебойке в Брест-Литовске. Единственное, что вызывало интерес, — так это стоявший у одного из домов авангардистский большой 8-цилиндровый лимузин «Татра-87» чешского производства с номером войск СС. Если бы я знал ужасную правду, то я бы, само собой разумеется, сфотографировал не только эсэсовскую машину, но и весь лагерь.

После того как нашел 12-й эскадрон, я доложил о прибытии в канцелярию, помещавшуюся в походном положении на полугусеничном грузовике («Мул»), и снова сел в танк. Механик-водитель шутливо поздоровался со мной:

— Теперь ты получишь нарукавную нашивку для участников боев в России — именно вот такую!

В 12-м эскадроне было тогда всего три, а вскоре стало два танка. Еще остававшиеся танки вместе с парой других, бывших еще в полку, стояли на гладкой местности. Просторы напоминали мне бесконечные поля Украины, правда, без подсолнухов. В течение ночи, сменяясь через каждые два часа, в качестве часового на башне сидел один из членов экипажа. Остальные спали, сидя в танке. На рассвете 4 августа 1944 года во время моей смены веки налились, словно свинцом, и постоянно слипались.

Потом раздался известный приказ: «Танки, вперед!» Началась новая атака. Ей суждено было стать последней для меня. Из четырех танков, имевшихся у нас, и семи штурмовых орудий было образовано два эскадрона (по штату в эскадроне должно было быть 22 танка), которым предстояло очистить шоссе на Милеч. Наш танк проехал большой отрезок пути по дороге между Дибицей и Милечем. Я практически не ориентировался во время марша, поскольку люки были закрыты, а стрелку-радисту трудно смотреть через прицел пулемета. Я только видел поля, границы которых были обсажены тополями, и ряд деревьев вдоль дороги, когда поступил приказ открыть огонь. Сильный артиллерийский огонь с самой малой дистанции обещал очень тяжелый бой. Я уже держал в руках пулемет, когда с оглушительным грохотом и ослепительной вспышкой первый снаряд попал нам в башню. Механик-водитель задним ходом зигзагами попытался увести танк с простреливаемого участка. Но как бы танк быстро ни ездил, все равно это было недостаточно быстро. Русская противотанковая пушка била и била. После нескольких попаданий в башню наш танк оказался обездвижен. По контрасту с грохотом попадающих в нас снарядов я сначала не услышал, что гул мотора вдруг прекратился, потому что тишина не наступила.

Мой взгляд скользнул в сторону механика-водителя, и то, что я увидел, на мгновение меня обескуражило: его место пустовало, а люк над ним был открыт. Первая мысль была: «Тебе тоже надо выскакивать!» Я попробовал открыть свой люк, но его заклинило, и он не поднимался. Люк радиста, так же как и люк водителя, на случай, если он не открывался, имел очень разумное устройство. Его шарнир (как у двери) крепился к корпусу не намертво, а с помощью болтов. С внутренней стороны люк удерживался кронштейном с установочным винтом. Хотя мне удалось отвернуть установочный винт и кронштейн, чтобы откинуть люк в сторону, сдвинуть я его не смог ни на миллиметр, так как его заклинило от полученных попаданий. За мной темень внутри башни озарилась ярким пламенем. В какой-то момент пронеслась мысль, что мне суждено сгореть в танке, и меня снова охватил смертельный ужас.

Теперь, лежа спиной на моем сиденье, я изо всех сил уперся обеими ногами в люк. «Должен же он наконец открыться!» — думал я, но и теперь он не двигался. Следующая мысль и ее выполнение пришли в голову в следующий момент и почти синхронно: «Вылезай через горящую башню!» В тот момент пушка стояла на 12 часов, то есть прямо. Это было самым большим везением в моей жизни. Если бы она стояла в положении 11 часов, то массивный казенник орудия преградил бы мне путь в башню. Так как я из-за радиостанции и двух приемников не смог бы пробраться на место водителя, то мне пришлось бы сгореть в танке. Во время прыжка в горящей башне я ощутил жар огня на лице и на руках. В жаркие дни наступления мы заворачивали рукава рубашки, поэтому, когда я поднял руки вверх, чтобы ухватиться за люк заряжающего, рукава куртки сползли, подставив голые предплечья огню. Но этот прыжок через горящую башню спас мне жизнь, хотя я и получил ожоги первой и второй степени на лице и на руках.

Моя голова уже высунулась из люка на свободу, когда я почувствовал рывок за шею, и понял, что мой танк все еще не хочет меня отпускать. Проводами наушников и ларингофона я все еще был соединен с местом радиста. Теперь прыжком я выскочил из башенного люка и, словно брошенный мешок, приземлился рядом с танком. Наушники при этом слетели, а шнур к микрофону оборвался. Я потерял пилотку, но хуже всего было то, что я потерял очки. Вместо пистолета на шее я всегда носил фотоаппарат. Когда я выпрыгнул из танка, он остался со мной, а пистолет, лежавший в моей аварийной сумке, сгорел в танке. В спешке я не вспомнил об аварийной сумке. В момент смертельного страха в горящем танке я о ней совершенно забыл. Хотя, чтобы взять ее, мне надо было лишь протянуть руку. При этом я часто думал о порядке своих действий, если придется вылезать из танка. Я был уверен, что одним движением руки сразу же схвачу сумку. Но в реальности, когда пришлось выскакивать из подожженного в бою танка, все оказалось по-другому.

Оказавшись на свободе, я сразу посмотрел на часы. Они показывали ровно шесть часов утра. После этого я как можно быстрее пополз по следу гусениц в тыл. Я двигался в полной неспособности к сопротивлению, с единственной целью — как можно быстрее выбраться из этого ада! К тому же мое ощущение беспомощности усиливало сознание того, что я безоружен. Хотя и будь у меня пистолет вместо фотоаппарата, ничего бы не изменилось! Подавляющее чувство одиночества, отсутствие товарищей, ощущение, что один находишься на поле боя, заставляли испуганного стрелка-радиста, силы которого уменьшались, искать путь к спасению.