Владимир Канивец - Кармалюк

— Ну, послал господь разбойников на мою погибель! И скажите, какая неугомонная бестия этот Кармалюк: куда его ни угонят, все равно возвращается сюда. Пошел было слух, что он подался в черноморские степи. Я и перекрестился. Слава богу! Избавился. И верно: долго не слышно было. А теперь вот опять, смотрите, какие пули отливает. Ну, если только попадется! Сам своими руками выпорю, каналью! Какурин!

— Слушаю, ваше благородие, — вытянулся перед исправником канцелярист.

— Где эти головчинские пасечники?

— В погребе, ваше благородие.

— Давай их сюда!

Канцелярист привел Мыкыту Копорского и Ивана Лукашенко. Их еще третьего дня пригнали солдаты из Головчинцев и закрыли в погреб. У исправника было подозрение, что Копорский и Лукашенко, живя все лето в лесу, где стояла пасека пани Пигловской, постоянно поддерживают связь с разбойниками. Пани Розалия тоже высказывала такое предположение.

— Евангелие целовали? — строго спросил исправник.

— Цилувалы, ваше благородие, — ответил словоохотливый дед Лукашенко. — Цилувалы, хвала богу…

— Так глядите мне: соврете под присягой — в Сибирь укатаю! Поняли?

— Як не понять, ваше благородие, — охотно ответил дед. — Це, просты господы грихы наши, дуже понятно.

— Бывает у вас на пасеке Кармалюк?

— Був. В прошлом роци, в жныва. Мыкыта уже спав, я сторожыв. Идуть двое. 3 рушницямы, з спысамы. [15] Спыс — пика. Пидступылы блыжче. Эге! Та це Устым! Ну, думаю, треба Мыкыту будыты…

— А кто второй с Кармалюком был?

— Не знаю. Зовсим невидомый чоловик. А тоже з рушныцею и спысом. Як на сповиди кажу. Так, Мыкыто?

Мыкыта, все время мявший свой картуз так, словно он был мокрый и ему никак не удавалось выкрутить его, кивнул головой.

— Бачыте, ваше благородие! Вин тоже каже. Другый зовсим невидомый чоловик був. А тоже з рушницею и спысом. Це я вам, ваше благородие, як на сповиди…

— Это я уже слышал! — строго прервал деда исправник. — Что было дальше?

— Зибрали воны трыдцать пять вулыкив [16] Вулык — улей (укр.). в одну кучу, щоб спалыты. Я тут и почав його просыты: «Що ты, Устыме, робеш? Нихто не бачить, що це ты спалыв, и пани скаже, що по нашему недогляду пасика сгорила. И кожу з нас за те здере». Вин подумав-подумав та и не став палыты. «Щоб вас, — мовляв, — не зробыты нещаснымы». Пожалив нас. Ну, наказав: «А пани Розалии передайте, що все спалю». Я передав. Дуже вона розсердылась. Хотила розгамы быты, а потим передумала. А моя ж тут яка вына: мени наказано — я и передав…

— А кто он такой, чтобы приказывать тебе? — вскипел исправник. — Пан? Начальник? Зря тебя, мерзавца, пани Розалия не выпорола.

— Та за що ж, ваше благородие?

— А за то, что ты должен был схватить его, связать и представить властям законным! Вот за что! А ты вместо того шапку небось перед ним ломал, как перед паном! Так винокурню второй раз Кармалюк сжег?

— Своимы очыма я не бачыв, ваше благородие, бо на пасици в ту нич був. А люды кажуть, що Кармалюком спалена. Було це в прошлому роци, в осинню пору. Тилькы зибралы и зложылы хлиб в скырды — все и згорило…

— А где Кармалюк пристанище имел? С кем сопряженность и товарищество держал?

— Про це, ваше благородие, бачыть господь бог, я не знаю.

— А жена его имела связь с ним?

— О Марии, ваше благородие, грих щось погане сказаты.

— Ну, а дома Кармалюк все-таки бывал?

— Не бачыв, ваше благородие, и не чув…

— Врешь, каналья! — стукнул кулаком по столу исправник. — От кого же его жена детей рожает?

— Не можу цього сказаты, ваше благородие. А хлопци родяться. И моторни таки! — восхищенно сказал дед, точно это исправнику приятно было слышать. — Та тилькы круто Марии прыходыться з нымы. Куды як круто…

— А я вот и еще прикручу ее! Ишь, какая святая: дает преступнику пристанище, детей приживает с ним, а они твердят мне: поведения хорошего. Да за одно это все село высечь надо! И я доберусь до вас, канальи! Я научу вас правду говорить! Какурин! Убери этих остолопов!

— В погреб закрыть, ваше благородие?

— Пусть домой идут! От них все равно толку не добьешься. А пани Розалии напиши, пусть высечет их, мерзавцев!

— Та за що ж, ваше благородие? — удивился дед Лукашенко. — Мы ж все, як на сповиди…

— Пошел вон! — кинулся выталкивать старика Какурин. — Пошел, пока и здесь не всыпали…

Возвращаясь домой, дед Лукашенко ругал исправника, а Мыкыта только вздыхал. Шел к концу март. Снега уже стаяли, и начали протаптываться тропинки. Скоро опять нужно вывозить пасеку в лес. Так как это было по пути, то решили зайти посмотреть, что там делается. Выбрались на поляну, глядь: из трубы куреня дым валит. Не успели сообразить, что делать, как увидели — вышел Кармалюк и зовет их. Пошли. С Устимом в курене было еще двое. Дед обоих узнал. То были Майданюк и Добровольский. С этим самым Майданюком Устим и прошлой осенью приходил.

— Ну що, диду, — весело спросил Устим, — пиднис вам справнык чарку?

— Наказав, щоб пани пиднесла, — в тон ему ответил дед.

— О як! — рассмеялся Устим. — Нашою чаркою вы тепер, мабуть, побрезгуете?

— Та ни, — поглаживая усы, совсем оживился, дед Лукашенко, — вашу выпью, а панською опохмелюсь.

— Тоди тягнить! — поднес Устим деду свою походную чарку. — И жывить ще сто рокив!

— Ну, слава Исусу! — перекрестился дед, беря чарку.

— По вик слава! — сказали все вразнобой.

— Ну, як справнык? — спросил Устим, явно желая перевести разговор на другое. — Лютуе?

— Все допытувався про твий прошлогодний прыхид на пасику. Про Марию. Дуже сердывся, що вона дитей вид тебе роде. А я хотив сказаты: «Який же то грих, ваше благородие? Вона ж законна его жинка». Та вин почав кулаками по столу стукаты, и у мене те з головы выскочыло. Згадав уже, як пысарь в потылыцю выштовхував…

Сидели в курене до самой ночи. Дед Иван советовал Устиму уйти куда-нибудь подальше хоть на время. Уж больно паны засуетились от перепуга, озлились, как потревоженные шмели. Слух идет, что солдат у губернатора просят. А мужикам и вовсе житья нет: день и ночь на облавы гоняют. В караулы к панским домам снаряжают. Ночь мужик панский дом стережет, а днем идет поле ему пахать.

— Так им, дурням, и треба! — сердито сказал Устим. — Хай не оберигають вид мене панив, а бьют их!

— Це так, — согласился дед. — И каждый бы рад, але…

— Що «але»? Страшно?

— И це так, ничого гриха таиты, — отвечал дед. — Та и те взять: ты налетив, спалыв и улетив. А хиба кожен так може?

— Чому ж ни?

— А хата, а симейство, а господарство…

— А у мене нема симьи? Нема хаты? Нема жинки? Нема дитей? Чи вы думаете, мени не хочеться походыты за плугом на своему поли? — гневно сверкая глазами, спрашивал Устим, ибо этот разговор задел его за живое. — Чи жыты мени не набрыдло с пистолем в головах замисть подушкы? Чи я доброю волею жыття соби таке обрав?