Юрий Оклянский - Федин

В 1916 году Федин завел знакомство с актерами городского театра в Циттау, на сцене которого ставились в основном оперы и музыкальные комедии. Хористы, певцы и музыканты составляли компанию богемную, с вольными взглядами и нравами.

Капельмейстер Рудольф Кваст, сам закончивший войну с тяжелым ранением, видимо, уже осознал бессмыслицу происходящей бойни. Кроме того, после Октябрьской революции 1917 года, провозгласившей Декрет о мире, отношение к русским пленным со стороны германских властей стало смягчаться. В театре не хватало мужских голосов и молодых исполнителей мужских ролей. Большинство способных носить оружие были призваны в армию, оставались одни старики и инвалиды. Русский пленный обладал прекрасным музыкальным слухом, басом красивых баритональных тонов, актерской пластичностью.

Так, неожиданно для себя, Федин получил место хориста в городском театре Циттау. А короткое время спустя выступал уже в сольных оперных партиях на главных ролях…

Сохранилась одна из тогдашних театральных афиш. Вязью огромных готических букв афиша возвещает и зазывает на первое представление оперы „Марта, или Ричмондский рынок“.

В рецензии на спектакль, опубликованной на следующий день после премьеры „Марты“, главная городская газета Циттау не обошла вниманием и Константина Федина, которому (почти как в сюжете расхожих мелодрам о начинающих артистических „звездах“!) представился неожиданный шанс — петь в опере сразу заглавную мужскую партию лорда, влюбленного в фрейлину королевы (она же Марта). Сначала рецензент делает легкий упрек исполнителю, но тут же избирает поощрительный тон: „Константин Федин в роли Тристана Майклфорта, — пишет он, — чувствовал себя на сцене неуверенно, особенно вначале. По нашему мнению — напрасно, да будет это сказано в поощрение, по-видимому, еще молодого человека. У него имеются хорошие голосовые данные и некоторые актерские навыки, но еще требуется упорная работа над собой“.

Сохранившаяся театральная афиша, в свою очередь, могла бы служить первоначальным „проспектом“ к автобиографической повести Федина „Я был актером“. Под теми же фамилиями выведены и капельмейстер Кваст, и постановщик оперы — директор театра, и обе помянутые в афише партнерши лорда Тристана, и другие актеры городской труппы. Перипетии же выступления на подмостках неумелого новичка в премьере оперы „Марта“ становятся одной из фабульных линий повести.

Театральные выступления Федина протекали настолько успешно, что весть о новом русском солисте распространилась по округе. В мае 1918 года Федин принял ангажемент в качестве певца от театра соседнего городка Гёрлица, где легче было проводить время вдвоем с Ханни. Побежали незаметные месяцы… Но события вскоре приняли иной оборот.

За распространение большевистской литературы, сеющей „пораженчество“, был арестован Розенберг. Федин навестил товарища в Дрезденской тюрьме. Действительный эпизод воссоздан в повести „Я был актером“. „Вам этот визит не забудется… — с улыбкой сказал на прощание Розенберг. — Все это может иметь хорошую сторону: как только начнется обмен пленными, мы с вами вылетим из Германии пробками!“

В августе 1918 года Федин поехал в Берлин, чтобы посетить советское дипломатическое представительство, открытое после заключения Брестского мира. Там он встретил Кете Раух, уже работавшую в советском представительстве. Знавшая обстоятельства жизни Федина и сочувствовавшая влюбленным, девушка приложила усилия, чтобы помочь Федину получить приглашение на службу при посольстве. Это удалось сделать. Федин сдал положенный экзамен и был принят переводчиком в отдел по защите интересов русских военнопленных.

Теперь, когда в жизни стала намечаться хоть маленькая устойчивость, можно было и решительней определить отношения с Ханни… Но тут-то и сбылось пророчество, Розенберга! На посланное германским властям извещение о назначении Федина посольским переводчиком последовала быстрая реакция. Дипломатический паспорт, которого добивался Федин, он получил. Но… вместе с уведомлением германских властей, что сам он тоже включен в об-менные списки пленных. Да, включен в качестве переводи чика, но такого, который, как и все в сопровождаемой им партии русских военнопленных, на обратное возвращение права не имеет. Причем выезд безотлагателен. Федин едва успел съездить в Гёрлиц — проститься с Хаани; и взять вещи…

Первым при переезде границы было ощущение даже не только душевной, но почти телесной радости от соприкосновения с Отчизной. Его глаза снова видели Россию, ее леса, поля с их позднеавгустовскими красками, он снова пил ее воздух, наслаждался звуками свободной родной речи. И чем дальше уходил эшелон в глубь страны, тем окончательной улетучивалось бессознательно засевшее внутри за эти годы подневольное ощущение пленника и нарастало и выпрямлялось чувство хозяина своей судьбы, чувство свободного человека.

Часть незабываемых переживаний от этой новой встречи с Родиной Федин передал впоследствии одному из персонажей романа «Необыкновенное лето» — Дибичу. В начальных страницах романа Дибич тоже возвращается эшелоном с обменной партией пленных после долголетнего пребывания в германской неволе. По возрасту он почти что тогдашний ровесник автора и даже путь после переезда границы намеревается держать на Волгу, в Саратовскую губернию.

«Сидя в раздвинутых дверях товарного вагона, — читаем в романе, — свесив на волю тонкие в австрийских голубых обмотках ноги, Дибич глядел на землю, проплывающую мимо него в ленивой смене распаханных полос, черных деревенек, крутых откосов железнодорожного полотна с телеграфными полинялыми столбушками на подпорках и малиновками, заливавшимися в одиночку на обвислых проводах… Он умилялся до такой степени, что щекотало в горле… На выгонах… стояли врассыпную, дергая опущенными к траве мордами, низенькие, непородистые, толстобрюхие крестьянские буренушки и пестравки, и мальчуганы в тятькиных долгополых шинелях, привезенных с фронта, заплетали кнуты… провожая поезд медленным поворотом голов в облезлых папахах… Все это было домашне близким, до мелочей памятным и в то же время удивляло, как что-то впервые открытое, невиданное и невероятное… Все казалось больше прежнего родственным и остро задевало душу».

Пока товарный состав, переполненный пленными, подолгу застревая на запасных путях, полз к Москве, Федин лихорадочно наблюдал, сопоставлял, впитывал перемены. Простершиеся вокруг леса, пашни, луга; фабричные и заводские здания, роскошные особняки в городах, мимо которых с грохотом и лязгом пролетали вагоны их состава; станционные домишки на узловых пунктах, куда полагалось бегать за кипяточком и дневным пайком; почта, телеграф, где можно было бросить письмецо или отбить телеграмму родным; сами теплушки, из открытых дверных проемов которых, опершись на брусчатые перекладины, выглядывали фигуры и лица любопытствующих истомленных пленных… — все теперь принадлежало одному хозяину — народу.