Юрий Оклянский - Федин

На дворе, на улице был чудесный месяц март, полный света, пора всеобщего обновления. Федин ковылял по снежно-голубой дороге в тяжелом черном пальто на меховой подкладке, сгорбленный, опираясь на палочку, и когда заходился в кашле, тащил из кармана темный с крышечкой стаканчик… А перед глазами все пестрело яркой россыпью красок, полнилось обещанием счастья, ожиданием перемен.

„…Март оправдывает себя с самого начала, — записывал Федин. — Нынче уже вода журчит в канавках, и запах весенний, такой наш, русский — верхний слой снега на дорогах стаял, колеи углубились, пожелтели, и пахнет нашими дорогами — испариной навоза, лошадьми. От этого еще больше хочется уехать. Здесь вообще много „русского“. Все делает снег, зима. Когда колют лед на тротуарах кирками и осколки льда летят веером по сторонам, тогда такое чувство, точно идешь по Фонтанке… Сосульки висят громадные, с аршин, а когда срываются с крыш, звенят и рассыпаются серебряными зернами. Но все-таки общий вид этой зимы (или этой весны) какой-то ненастоящий, декоративный… У меня, перед балконом, поют и свистят синицы и скворцы, с каждым днем сильней, продолжительней, беспокойней. Дело не только в календаре, в том, что на бумаге напечатано самое обещающее на свете слово — март — дело вот в этих чудесных маленьких признаках весны“.

Радость возвращения к жизни, повышенная восприимчивость ко всем краскам бытия, настойчивые переходы мысли от окружающей действительности к далекой Родине, поэтическая игра воображения, раздумья, тишина одинокого затворничества, лирика… За всем этим незримо обозначается то, что называют иначе еще — жаждой творчества, искусством.

И не случайно именно в марте — апреле Федин не только еще активней входит в мир образов романа „Похищение Европы“, выстраивая и развивая его, — на этом рубеже своим чередом зреет у него замысел другого произведения. То, что было писательским любопытством к встретившейся „натуре“, неопределенным чувством материала для творчества, все более настойчиво перерастает в рабочее намерение — создать по теперешним жизненным впечатлениям крупное произведение, скорее всего — роман,

22 марта 1932 года датировано письмо к А.М. Горькому, где, сообщая о возобновлении работы, Федин решается уже объявить „заявку“ о своем желании написать произведение, перекликающееся с „Волшебной горой“ Т. Манна.

Намеки сделаны как бы между прочим и вскользь, но высказаны высокому авторитету, лицу, перед которым негоже было бросаться словами. В письме заново возникают люди, чьи черты отобразятся в некоторых основных героях будущего романа, — владелец санатория Штёклин и доктор Биро.

„Словом, — писал Федин, — мое состояние наилучшим образом выражается небезызвестной формулой: „Оп-ля, мы живем!“

Но живем мы пока довольно странной жизнью, т. е. главным образом, в горизонтальном положении, под надзором ревностных глаз, испытующих не только здоровье, но и кошелек. Тут решительно ничего не поделаешь: санаторий — это аппарат, выделывающий из коховых бацилл швейцарские франки. Сделать можно, пожалуй, только одно: к скандальной славе Томаса Манна („Zauberberg“) прибавить если не славы, то скандала. Мне в этом смысле повезло: владелец санатория, в котором я лечусь, превзошел по лицемерию, ханжеству, подлому стяжанию самого Иудушку. Представьте себе этакое создание на фоне нынешнего кризиса — красота? Не потому ли он меня старательно удерживает от работы, что ждет от нее „возмездия“? Впрочем, речь только о нем — собственнике санатория. Лечит же меня не он, а превосходный врач и тонкий человек. Мой здешний быт зависит, конечно, больше от него, а не от Иудушки“. (Выделено всюду, кроме слова „кризиса“, мной. — Ю.О.)

Выделенные строки не только полнятся слегка замаскированным помыслом — писать. Но в них пробивается уже пафос рабочего намерения, каким он представлялся в начальной поре писателю.

День и час, когда „произведение следовало вынуть из чернильницы“, у Федина вызревал, как правило, медленно.

Чаще всего к написанию романа он приступал не раньше чем через три, четыре, пять и более лет после того, как пережиты были основные события, просившиеся в книгу, и затевалось их всестороннее обдумывание. Роман „Санаторий Аркгур“ создавался в 1937–1940 годах.

…Маленький давосский санаторий „Арктур“ — во многом литературный близнец реального „Гелиоса“, не исключая благостно-украшающего оттенка обоих названий („Гелиос“ — „Солнце“; „Арктур“ — это звезда первой величины, самая яркая в северном полушарии, и арктур также — архитектурный термин немецко-австрийского происхождения — ряд арок, нечто ажурное, сводчатое). В романном названии более приглушен визг рекламного зазыва, которым старались перещеголять друг друга владельцы реальных санаториев; оно более утонченно, многозначно, философично.

Общая атмосфера действия вобрала в себя многое из того, что представлено в уже известной нам переписке. Главный герой произведения попадает примерно в сходные с Фединым житейские обстоятельства. Этот единственный советский пациент во всем швейцарском Давосе — молодой инженер по приему промышленного оборудования для новостроек, сотрудник торгпредства. Фамилия у него тоже в чем-то похожая, восходящая корнем к короткому русскому имени — Лёвшин.

Читатель на страницах романа встретит и лечащего врача-швейцарца Штума, и ассистента „фрейлейн доктор“ Гофман, и владельца санатория Клебе, и разнообразных узников „давосской болезни“, и подпольную возмутительницу порядка — книгу Т. Манна „Волшебная гора“, и т. д. Но те сложные превращения и изменения, которые претерпевают при этом автобиографические впечатления, подчинены главному — лепке характеров, развитию художественной идеи.

Пафос своего первоначального замысла Федин в письме к Горькому формулировал так: „Санаторий — это аппарат, выделывающий из коховых бацилл швейцарские франки“. Такая направленность многосторонне развита в произведении. Причем в поле зрения романиста теперь уже не только определенного типа курортные врачи — „копилки в пиджаках и черных шляпах“. Показана и неизбежная ответная реакция, которая возникает там, где охрана человеческого здоровья обращена в сферу наживы.

Погоня за дивидендами с несчастий ближнего, финансовая заинтересованность в том, чтобы больной продолжал болеть, извращает тончайшие и интимные отношения между врачевателем и врачуемым.

И если Клебе, дельный врач, культурный человек, любящий Грига, даже манерами становится похож на лавочника из-за сочетания внешнего пресмыкательства перед пациентами с закулисными махинациями в медикаментах, которые вредят здоровью тех же самых людей, запутывается и погрязает в этом настолько, что сам противен себе (лишь бы маленький его санаторий мог выжить и уцелеть в конкурентной борьбе), то не слишком привлекательны и его состоятельные буржуазные клиенты. Ежедневные высокомерные капризы майора Пашича, деревянный деспотизм пасторской английской четы или садистские выверты миллионерши мадам Риваш, „королевы“ венгерского токайского, которая бесцеремонно бросает согбенному перед ней Клебе: „Вы берете с меня самую высокую плату… за эту плату я вправе требовать все, что хочу… включая ваши нервы, господин доктор“.