Юрий Оклянский - Федин

Но Федин мог наблюдать руководителя ленинградских большевиков не только в обстановке многолюдных митингов, деловых совещаний и встреч с интеллигенцией города. Он нередко бывал в большом угловом сером здании на улице Красных Зорь, неподалеку от площади, образуемой пересечением этой улицы с соседним широким асфальтированным проспектом и крестовидным перекрестком на ней трамвайных путей. На пятом этаже дома находилась квартира одного из родственников Федина, работавшего в Смольном, а этажом ниже жил Сергей Миронович.

Родственник не раз передавал житейские простые, но запоминающиеся истории о Кирове. Из мелких подробностей повседневного поведения в быту вставала фигура человека непритязательного, скромного, доступного, интеллигентного, общительного, привлекающего к себе сердца людей.

Такого рода истории, которые в обилии можно было слышать и от других очевидцев по Ленинграду, также не прошли бесследно для текста киносценария. Действие многих его картин развертывается не только в кабинетах партийного штаба — Смольного, или в цехах Путилов-ского завода, или на новостройках Кольского полуострова, но и в этом доме, на улице Красных Зорь.

Если рассказ "Рисунок с Ленина" сразу вошел в классику литературной Ленинианы, то киносценарий «Киров» — произведение противоречивое, несущее печать времени. Среди его сюжетных коллизий есть такие, которые иллюстрируют ошибочные представления 30-х годов о расстановке социальных сил и природе общественных конфликтов внутри страны на завершающих стадиях построения социализма.

Наибольшее достоинство сценария — художественный портрет самого С.М. Кирова. Автору удалось создать живой образ вожака масс, крупного партийного руководителя ленинской нравственной закалки, говоря словами Федина, — "истинного борца за коммунизм и человека красивого, умного сердца".

Киров мыслит и широкими масштабами государственного деятеля, и понятиями простого рабочего человека. "Трактор… — это политика, генеральная линия нашей партии, а не только мотор на колесах", — говорит он, выступая за скорейший серийный выпуск тракторов "Красный путиловец". Техника для деревни, в его глазах, — важное звено успешного осуществления политики индустриализации и коллективизации страны, планов партии. Но Киров не человек отвлеченного лозунга, он деятельный практик. В осуществлении самых высоких идей для него нет мелочей. Главный судья любых теорий, замыслов и планов, по его убеждению, — "факты живой жизни". Вот почему Киров собственными руками вымеряет толщину шлифовки деталей для тракторов, испытывает качество кладки кирпича на стройке жилья, ест обед в рабочей столовой и т. п. Как личные заботы заносит Киров в записную книжку не только повседневные дела необъятного Ленинграда, но и те мысли и заметки для памяти, которые возникают в поездках по Кольскому полуострову и которые с течением лет призваны обратить пустынные Хибины в "новый Урал".

Вернемся теперь к созревавшему одновременно замыслу "Шествие актеров" — первообразу романной трилогии. Как видно уже из печатного оповещения в газете "Красная Карелия" от 6 мая 1938 года, события произведения с самого начала мыслились автором на фоне истории, причем значительная роль в сюжете отводилась практическим ее деятелям — большевикам. Но основу замысла составляла давняя для Федина тема искусства в революции, с ведущими персонажами — людьми театра.

"Мне хочется наполнить этот роман большим движением, — замечал в 1938 году Федин, — связать его четким сюжетом… Это должен быть роман нравов, в котором реалистические картины будут сочетаться с романтикой героизма".

Перечитывая тогдашнюю авторскую «программу» будущей книги, легко заметить многие последующие отклонения от замысла и принципиальные перемены в его основе. На свет появился не "роман нравов" в трех частях, а фундаментальная нравственно-историческая эпопея — романы "Первые радости", "Необыкновенное лето", «Костер». Значительная подверженность замысла романтической красочности, фабульной эффектности ("Баталии перемежаются с театральными представлениями… Самое жаркое жизнебиение сердца сменяется отважной смертью…" и т. п.) явно отступила в трилогии перед строгим и неторопливым реалистическим письмом. Коллизия "искусство и жизнь" стала лишь одним из мотивов широкого изображения людских судеб и событий. На первое место выдвинулась тема социалистической революции, "борьбы за народное счастье". И впереди других персонажей, по словам писателя, встали люди, "содержанием жизни которых было будущее нашей страны, была борьба за революцию", то есть прежде всего герои-большевики.

Что же вызвало принципиальные перемены замысла?

Федин подводил итог в таких словах: "…Но пришла война. Роман был отодвинут. Неслыханные события пересмотрены сознанием, обогащенным великим историческим опытом… Когда в начале 1943 года я снова взял в руки и перечитал свои записки, я увидел весь роман иными глазами. Все как бы стало с головы на ноги. Первоначальная тема искусства показалась мне лишь одним из мотивов. На первый план выступило нечто более значительное. Это была тема истории".

Пережив то, что с собой принесла и что показала Великая Отечественная война, нельзя уже было мыслить и писать по-прежнему.

Жаркий воскресный день 22 июня 1941 года… Ошеломительное известие о начале войны… Минуты эти каждый переживал по-своему.

"Я познакомился с Фединым в 1941 г., за несколько дней до начала войны, — вспоминает К. Г. Паустовский.

Как-то в одно синее и безмятежное июньское утро мы сидели с Фединым на террасе его дачи в Переделкине, пили кофе и говорили о литературе, нащупывая общие взгляды и вкусы. Внезапно распахнулась калитка, в сад вбежала незнакомая ни Федину, ни мне рыжеволосая женщина с — обезумевшими глазами и, задыхаясь, крикнула:

— Немцы перешли границу… Бомбят с воздуха Киев и Минск!

— Когда? — крикнул Федин, но женщина ничего не слышала, она уже бежала по шоссе к соседней даче.

Мы вышли, зная, что нужно куда-то идти, что нельзя оставаться одним в доме. Мы пошли в сторону к станции. Нам встретились два пожилых рыболова. Они шли навстречу нам со станции на пруд и тащили идиллические бамбуковые удочки.

— Война началась, — сказал им Федин.

Над лесом, поблескивая тусклым серебром… подымался в небо аэростат воздушного заграждения. Мы остановились на поляне и смотрели на него. Кашка цвела у наших ног — теперь уже довоенная кашка — вся в росе и петлях душистого горошка… Мы молча поцеловались и разошлись… Надо было быть на людях… немедленно действовать".

Удивительно, как ускользающе быстро, причудливо-странно и бесповоротно менялась прежняя, довоенная жизнь на новую.