Анатолий Толмачев - Калинин

Учительница не ошиблась. За две зимы Михаил Калинин освоил все премудрости земского учения. Это были счастливые дни, полные светлой радости познания. На экзаменах даже член попечительского совета похвалил: «Головастый парень!» Домой Миша принес похвальный лист, который получил «за примерное поведение, прилежание и успехи, оказанные во время пребывания в училище». Было это 1 мая 1889 года…

Весна тогда началась неплохо, а летом «бог послал» Верхней Троице засуху. На потрескавшуюся землю страшно было смотреть. А к уборке, когда дожди уж совсем ни к чему, обрушились ливни.

Троицкие ходили с посеревшими лицами: с чем зиму-то зимовать?..

— Голод…

Мордухай-Болтовские собирались в Петербург. Вместе с ними готовился к отъезду четырнадцатилетний Миша Калинин, которому была определена должность «мальчика для домашних услуг».

Миша рассуждал просто: «Лишь бы вырваться в Питер, а там не пропаду». Может, и правда, как говорила мать, жизнь повернется. Ему, не видевшему никакого города, трудно было представить, что такое Петербург, какое это громадное, суровое чудовище и как нелегко там найти свое место.

Со всем этим Миша столкнется позже, а пока он смотрел в будущее легко и безмятежно. За окном вагона расстилались необозримые, подернутые туманом поля. Где-то впереди за пеленой дождя Михаила Калинина ждал Петербург.

Северная столица Российской империи ошеломила деревенского паренька. Огромные дома, памятники, церкви, толпы разряженных людей — все это было так не похоже на тихую деревню.

Пугливо сдергивал он шапку перед каждым, на ком был мундир с блестящими пуговицами, торопливо крестился на бесчисленные церкви и вообще на все дома, что были похожи на храмы. Казалось, никогда не привыкнуть к этому огромному и неуютному городу.

В Петербурге Мордухай-Болтовские жили в угловом доме, что выходит окнами на Рыночную площадь и Соляной переулок. Дом не так уж велик. Да и то сказать, генерал Дмитрий Петрович не ахти какая важная персона — инженер Министерства путей сообщения. Даже выезда собственного не имеет.

Мишу поместили в небольшой комнатушке, где, кроме него, жили еще повар и лакей. Обязанности на нем лежали несложные — проснуться до барчуков, вычистить их обувь и одежду. Потом принести свежих булок, разбудить гимназистов Митю и Сашу, накормить их завтраком. А когда барчуки уйдут, прибрать их комнату, погулять с барыниным пуделем.

Когда барчуки уходили в школу, а генерал отбывал на службу, дом поступал в распоряжение горничных. Они сметали пыль, натирали полы, наводили блеск. О Мише, если его не надо было послать в магазин, нередко забывали. И эти часы были для него самыми счастливыми.

У Мордухай-Болтовских была своя домашняя библиотека. Миша, когда увидел ее впервые, обомлел — столько книг!.. Никто не препятствовал ему читать их в свободное время, и, притулившись где-нибудь в уголке, он читал. Барчуки посоветовали сначала познакомиться с русскими классиками — и перед Калининым открылась красота русского слова. Книги Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Тургенева не только давали огромное наслаждение, они заставляли думать.

Книгу за книгой читал Миша «Жизнь животных» Брэма, пытался осилить Джона Стюарта Милля. Подолгу думал над его «Размышлениями о представительном правлении», над идеалистическим трактатом «О свободе». С недоумением закрывал последнюю страницу, как это — суть явлений недоступна познанию?

Вечерами Михаил забрасывал барчуков вопросами: «Так есть все-таки бог?», «А Пугачев — справедливый человек?», «Что значит «непознаваемость мира»?»

Собственное мировоззрение казалось барчукам архиреволюционным. На деле их взгляды были близки взглядам либеральной буржуазии. Реформы государственного управления — предел их мечты. Но Михаилу и такие мысли казались чрезвычайно смелыми, и он с уважительным удивлением выслушивал ответы гимназистов. И все-таки подчас его вопросы ставили барчуков в тупик.

Случалось, гимназисты давали ему уроки истории, географии или арифметики. А читать каждый рекомендовал то, что нравилось самому.

Митя, настроенный более либерально, чем братья, чаще других подсовывал Мише то одну, то другую книжку: «Прочти, полезно». И Миша читал, читал все. И все казалось интересным: от газет до Энциклопедии Брокгауза и Эфрона.

Газет в доме Болтовских было много. Миша оказывал предпочтение одной — «Новому времени». Привлекал заголовок. Думалось: «Вот новое-то мне и требуется знать».

Как-то случайно Михаил нашел на запыленной полке альманах «Полярная звезда». Ощущая восторженный холодок на спине — в точности такой, что появлялся перед прыжком в Медведицу с крутого обрыва, — читал о декабристах, шептал про себя запрещенные стихи Пушкина, рассматривал на обложке профили повешенных борцов против царя.

Несколько позже Миша познакомился с произведениями Николая Шелгунова. Прочитал все три тома сочинений и проникся к нему безграничным доверием.

Такому писателю нельзя было не верить. Кто-кто, а выросший в деревне Калинин знал, насколько справедливы слова Шелгунова о том, что жизнь большинства крестьян страшная, что у них хлеба хватает только до нового года и что они вынуждены идти в наемные работники. Кулачество же для крестьянства — «ужасный и безжалостный пресс», «мертвая петля».

Шелгунов видел выход из этого положения в крестьянской общине. Это было ошибочное мнение, но Калинин в то время еще не мог понять этого. Он с увлечением читал философские статьи Шелгунова и все больше убеждался в том, что прав не Милль с его утверждениями о «непознаваемости сути явлений», а прав этот вот российский писатель, который, по словам Мити, и ныне жив. Прав в том, что мир существует независимо от сознания человека.

Убедившись, что Шелгунову можно верить во всех вопросах, Калинин поверил ему и в вопросе религии. Из его сочинений он узнал о тех преследованиях, которым подвергала церковь великие открытия Галилея, Коперника, Джордано Бруно, о вековечной борьбе света и мракобесия.

Чем больше таких книг попадалось Калинину, тем больше убеждался он, что для бога в мире просто не остается места. Михаил и сам не заметил, как это произошло, но ему стыдно вдруг стало своей прежней веры в бога; и с тех пор он разве только, забывшись, по привычке поднимал руку, чтобы перекреститься.

Произведения Шелгунова натолкнули Михаила на книги Белинского, Писарева, Чернышевского, Герцена. Особенно привлек его Герцен. «Былое и думы», «С того берега» он читал и перечитывал взахлеб.

«Разумеется, мое учение было в высшей степени бессистемно, — вспоминал впоследствии Калинин, — главным образом читал то, что попадется под руку и что было в библиотеке моих господ. Между прочим, с очень раннего возраста я стал знакомиться с нелегальной литературой… Одним словом, учение шло врассыпную, от философии до беллетристики».