Анатолий Калинин - Неумирающие корни

Паром медленно пересекал течение Дона. Кроме полуторатонки, нагруженной сеном, и двух повозок: одной — запряженной белыми, а другой — красными, с темными подпалинами быками, — ехали на нем мужчины и женщины с лопатами и ведрами, с мешками картофеля и кукурузы, с охапками травы для коров. Солнце скатывалось за правобережные придонские бугры. Из леса, с лугов и с огородов возвращалось на правый берег трудовое население станицы.

Среди ехавших было больше женщин, закутанных до самых глаз платками, закрывавшими их молодые и старые лица. В одежде мужчин преобладали поношенные, выгоревшие под солнцем гимнастерки, застиранные до блеска защитные брюки, пилотки и другие нехитрые принадлежности армейского быта. Один шофер был в комбинезоне, густо запачканном на коленях и на рукавах машинным маслом. Не сразу улеглись сутолока и ругань, начавшиеся еще при погрузке, когда нужно было втиснуть на палубу всех желавших поскорее попасть на правый берег. Дольше всех раздавался голос паромщика — краснолицего безбородого старика с перекинутой через плечо на ремне кожаной сумкой, кричавшего хриплым фальцетом, что ему перевернут общественную посуду. Но потом и он угомонился и, расстегнув сумку, двинулся среди подвод и мешков.

— С колеса — четвертак, с мешка — пятак, — говорил он, прихрамывая и звякая мелочью в сумке.

— А с души? — затронула его молодка, сидевшая на молочном бидоне.

— За так, — нашелся паромщик.

Все засмеялись.

— Дешевше мешка ценишь? — не унималась молодка.

— Али разбогатела, Дарья? — останавливаясь перед нею, спросил паромщик.

— Степан Кузьмич сулил и еще по два кило начислить, — громко сказала молодка, посмотрев на мужчину в стеганом ватнике, стоявшего рядом с мешком, таким же большим и плотным, как его хозяин.

Посменно мужчины подтягивали паром дубовыми чурками с выщербленными в них пазами для троса. Под тросом бренчал каток. На реке было бы совсем тихо, если бы не это тарахтение катка и не глухой шум воды, ударявшей в стенки поплавков под дощатым настилом.

— Дон зацвел, — сказал мужчина в ватнике, облокотившись на перильца парома и провожая глазами круги зеленоватой мути.

— Уже, — вздохнула рядом женщина.

— Сказывают, под Цимлянской баржа с краской затонула, — вмешалась черноглазая девочка, ее дочь, болтая свешенными с парома ногами.

— Не балуй! — строго заметила ей мать.

— Он, дочка, каждую осень цветет, — снисходительно и ласково усмехнулся мужчина.

— С чего? — поднимая на него блестящие, как тернины, глаза, спросила девочка.

— С хворости, — сказал проходивший мимо них паромщик.

Все повернули головы, слушая, что скажет этот человек, связанный с Доном нитями особых отношений.

— Перед остановом его ржа заедает, — пояснил паромщик и захромал дальше, собирая плату за переправу: с колеса — четвертак, с мешка — пятак, с души — за так. При этом он искал глазами на палубе молодку Дарью.

Было тепло, хотя уже стоял конец осени. Медленное движение воды, тишина сумерек и облегчение, наступившее у людей вслед за рабочим днем, настраивали их на разговоры, и вскоре после первого молчания паром загудел, как большой улей. Только два человека не принимали участия в разговорах: шофер, который, как только отъехали от левого берега, с головой зарылся под капот мотора, и другой, сопровождавший машину мужчина, должно быть, уполномоченный или заготовитель, судя по его брезентовому портфелю с блестящим замком, по выражению ответственной солидности на лице и по другим безошибочным признакам, присущим людям этого типа. Не выходя из кабины машины, он приоткрывал дверцу и поглядывал на сено глазами, излучавшими нечто другое, чем обычная бережливая радость рачительного хозяина, и, втягивая в себя исходивший от стога запах луга, почмокивал губами.

— Перестарок, — с сожалением определил молодой парень в синей рубахе, прислоняя к сену срубленные в лесу длинные жерди.

— Против степового не пойдет, — подтвердила Дарья.

— Фондовое, — обидевшись за сено, сказал заготовитель, выглянув из кабины.

— Наши коровы в этом не понимают, — насмешливо ответила ему Дарья.

Взрытая поплавками борозда ненадолго нарушала оцепенелую неподвижность Дона, белогривые волны расходились и опадали, и опять мягкое спокойствие одевало тихую воду от разрезавшего стремя реки курчаво-зеленого острова до суглинистых красных яров и до береговых верб, купающих в донской струе свои нижние ветви.

— Дочка Акимыча поехала бакен светить, — сказал Степан Кузьмич, проводив взглядом обогнувшую паром лодку с белевшим в ней пятном косынки.

— Отлежался старик? — спросила его женщина, ехавшая с дочкой.

— Доходит.

— Всех своих сыновей пережил, — тихо заметила женщина.

— По старости? — поинтересовался заготовитель, шире приоткрывая дверцу кабины.

— Такие люди не от старости помирают, — посмотрев на него, не сразу ответил Степан Кузьмич и, ничего больше не сказав, тяжело пошел по палубе к тросу. Заступая в очередь, он принял из рук другого мужчины дубовую чурку. Должно быть, еще не израсходованная сила сохранилась в руках этого пожилого, седеющего человека, потому что, когда он, выставив вперед ногу для упора, в первый раз ухватил трос щербатой чуркой, паром резко прибавил ходу, разгоняя заметно покрупневшие волны.

— Канат порвет! — крикнул ему паромщик.

— Как трактор, — опасливо пробормотал заготовитель, ощупывая глазами большую фигуру Степана Кузьмича, увлеченного работой.

Повеявший над рекой навстречу парому ветерок взъерошил стог на машине, окутав палубу ароматами лугового сена.

— Нельзя вам, — укоризненно попеняла Степану Кузьмичу соседка, когда он, передав чурку сменившему его парню в синей рубахе и с высвистами дыша тяжело вздымавшейся грудью, опять вернулся на свое место, к мешку с кукурузой.

Только отыскав глазами подъезжавшую к бакену лодку и закурив, он перевел отчужденный взгляд на заготовителя, с ожиданием смотревшего на него из кабины, и заговорил, не сразу затвердевая голосом, перебиваемым густым кашлем.

— Есть у нас такое дерево — караич. Его еще называют железным деревом. Растет оно больше по Задонью, на супесных отвалах, и листья у него тугие да тяжелые, как вырезанные из меди. Осенью в лесу их издали можно угадать, когда они вянут.

Степан Кузьмич повернул голову к лесу, горевшему над рекой тихим осенним пожаром. Местами сквозь ровную желтизну охваченных мертвым огнем деревьев буйно пробивались языки красного пламени. Кострами они поднимались из глубины левобережного леса.

— Другим деревьям люди года приспособились усчитывать, а про это никто не знает, сколько оно стоит на своем месте, — сказал Степан Кузьмич, отводя взгляд от леса.