Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

В связи с его 70-летием мы, драматурги, собрались в гостиной ЦДЛ и поздравляли его. Каждый говорил несколько слов, сопроводив его имя каким-либо лестным прилагательным. Помнится, я сказал ему: «Очаровательный Алексей Николаевич».

Это обращение, казалось бы, уместное к женщине, тем не менее вполне подходило к нему, хотя ничего женственного в нем не было. Как истинный мужчина, он любил все, что и полагается любить мужчине. Но это была правда. В его театральности было безусловное очарование. Для меня, во всяком случае. Общаясь с ним, я словно присутствовал на спектакле, где действующее лицо, автор и режиссер — все совмещалось в одном человеке. Трудно сказать, был ли он эгоистом или альтруистом — он был таким, какую роль ему хотелось в данную минуту играть.

С огромной симпатией я наблюдал, как он в течение многих лет, что я его знал, оттачивал, формировал свой образ. Он был умен настолько, что всегда знал, с какой неожиданной странностью этот ум проявлять. Известен случай: молодая авторша запальчиво обругала его и еще двух достойнейших драматургов на их встрече-беседе с молодыми драматургами Ленинграда. Достойные драматурги справедливо возмутились и не скрыли своего негодования. А Арбузов засмеялся и сказал: «А мне нравится, что она нас так. Я сам был таким в молодости». И вот таких трюков за ним числилось немало. Умница! И очаровательнейший человек.

Кругом слишком часто стали употреблять прилагательное «замечательный». Ну, если еще так говорит обыватель — туда-сюда. Но для человека искусства важна деталь, конкретность — чем замечательный? Вот я и попытался понять это, вспоминая Алексея Николаевича.

Удалось ли? Не знаю.

Почему «стало быть»? А потому, что это была его постоянная присказка.

Большой лоб. Очень большой лоб. Спокойные, внимательные глаза. Чуть полноватый, крупный, неторопливый. Вроде бы мягкий. Но определенный, точный. С юморком, но не назойливым, а как бы между прочим.

Таким запомнился мне Леонид Сергеевич Вивьен, с которым судьба свела при постановке им моей пьесы «Все остается людям» в Ленинградском академическом театре имени Пушкина, главным режиссером которого он тогда работал (1958—1959 годы).

Режиссером он был превосходным — конкретно об этом ниже. Говорили, что и актером тоже отличнейшим. К сожалению, на сцене мне его увидеть не довелось. А вот его режиссерские работы — булгаковский «Бег», уже упомянутая моя пьеса, да и другие — это я видел и могу подтвердить: отменные работы.

За всю свою театральную жизнь (а мои пьесы идут у нас и за рубежом уже полвека) я могу по пальцам пересчитать постановки, которые пришлись мне по душе. Его — среди первых.

И все это без крика, истерии, без припадков, которые у некоторых режиссеров обозначают творческий экстаз. Наоборот — тихий, успокаивающий голос, речь, перемежающаяся непременным «стало быть».

— Вы только, голубчик, не суетитесь, и все будет хорошо. А то станете волноваться и, глядишь, вскорости, стало быть, холмик.

И руками показывает этот самый надмогильный холмик.

На приемках спектаклей (был такой неизбежный полицейский обычай: начальственная комиссия при пустом зале заставляла играть, во все глаза всматриваясь, во все уши вслушиваясь, не проскочит ли где крамола, нет ли повода потребовать купюры или внести какие-либо поправки), — так вот на этих приемках, когда все с трепетом ждали, к чему придерется комиссия, Вивьен сидел обычно спокойно, полузакрыв глаза, и неторопливо вертел сцепленными пальцами. А тот, кто находился рядом, иногда мог бы услышать, что Леонид Сергеевич во время самых жгучих проработок даже что-то тихо-тихо мурлычет.

Был случай, из Москвы приехала специальная министерская комиссия во главе с начальником уж не помню чего запрещать «Бег». Постановка удалась, комиссия это знала, была послана вдогонку, и всю ночь в «Красной стреле» начальник пил и хныкал: «Вот — еду хороший спектакль запрещать! Но ничего не поделаешь — надо!» Это был уже тот «либеральный» период, когда начальство избегало запрещать спектакли от своего имени, а предпочитало душить их руками кого-либо из театра. На что исполнители всегда находились — а иначе зачем партком?

Так вот, вызвали «на ковер» по поводу «Бега» директора театра, главрежа и секретаря парткома. Стали пугать: дескать, апологетика белогвардейщины, принижение роли красных, возвеличивание таких аполитичных понятий, как честь, ну и так далее.

А затем должно было последовать самокритичное выступление секретаря парткома с просьбой дать доработать спектакль в правильном направлении до полной кондиции, что по существу означало либо его изуродовать, либо вообще спустить на тормозах.

Однако обычно флегматичный Вивьен неожиданно упредил партсекретаря и произнес задушевным тоном следующее:

— Стало быть, Владимир Ильич Ленин в свое время сказал, что деятелей искусства надо не принуждать, а убеждать. А вы нас, стало быть, не убедили. И вот почему.

После чего разбил доводы комиссии в пух и прах. А так как начальство у нас к возражением не было приуче-

но, а привыкло к бессловесному подчинению, то, за отсутствием контраргументов, приезжая комиссия в растерянности замолчала. Но, по накатанной колее, передала дело в обком. И тогда ту же тройку вызвали уже на обкомовский «ковер», где нажимали так, что директор и партсекретарь вообще лишились дара речи и только согласно кивали головами.

Но не лишился Вивьен. С полузакрытыми глазами, он проникновенно заявил, что внимательнейшим образом выслушал сказанное и «в свете указаний товарища Ленина» обещает над этим подумать. Но не более.

После чего тройка покинула обком; двое на полусогнутых, а Вивьен свежий как огурчик, и, обращаясь к своим спутникам, потирая руки, произнес: «Ну-с, так куда бы нам сейчас, стало быть, пойти перекусить?» На что коллеги, к которым вернулся дар речи, воскликнули: «Как вы можете?! И что это вы все время напевали? И потом, вы слышали, что они нам вменяли?!»

— А я их никогда, стало быть, не слушаю. А мотивчик вот какой. Прелестная, знаете ли, вдруг вспомнилась шансонетка начала века. Что-то вроде: «Поедемте кататься, я вас люблю, не смейте прикасаться, не потерплю». Так куда, стало быть, направимся?

И он действительно не бывал напуган. Объяснял это тем, что сразу после революции был арестован и приговорен к расстрелу. «Как французский шпиен, стало быть. Из-за фамилии. Но потом Горький подсуетился, и нас несколько человек выпустили. Так что хуже не будет. И не такой испуг я уже, стало быть, пережил».

Что до спектакля «Бег», то его продолжали играть. Самоудушения не состоялось. Вивьен на запросы из обкома отвечал, что продолжает внимательно все сказанное обдумывать. Успех спектакля нарастал, и, в конце концов, начальство, поняв, что откровенное запрещение прозвучало бы скандально, сочло за лучшее приписать успех тому, что к начальственным замечаниям прислушались и учли.