Максут Алиханов-Аварский - Поход в Хиву (кавказских отрядов). 1873. Степь и оазис.

Пока солдаты, чередуясь между собой и отыскивая пристанище, наугад несли меня назад через разные поля и сады, натыкаясь на каждом шагу на арыки и стенки, мысли мои перелетели одним взмахом через степи и море, к родному уголку за снежными вершинами далекого края. Предо мной в живых картинах пронеслись и беззаботное детство, и лучшие годы юности; вокруг меня теснились живые образы близких сердцу людей; надо мной как-то особенно приветливо встала светлая лазурь родного неба; мне послышались и вечернее журчание знакомого ручья, и шум отдаленного водопада; я замирал, прислушиваясь к ним, всматриваясь в дорогие лица. Но вот все это точно задергивается туманною пеленой, мраком, начинает ускользать от меня как [261] призрак, как дорогое видение… и мне стало невыразимо грустно!..

С нынешним днем, думал я, должны были окончиться, хотя на время, все невзгоды и лишения тяжелого похода. Казалось, нас уже ждет своеобразная, заманчивая Хива, к которой два месяца подряд и днем, и ночью стремились наши мысли. Неужели меня здесь ждали только пули и нынешний день будет только началом неизведанных еще и, быть может, бесконечных мук!.. Да еще муки ли только ждут меня? Увижу ли я все то, с чем не легко было расстаться и на время, или должен сказать безвозвратно прости и сраженной молодости, и излюбленным мечтам, и надеждам многих лет?.. Неужели так скоро…, ведь я не жил еще! И две слезы готовы были скатиться с моих ресниц, но я поспешил оправиться, так как мы подходили в это время к конно-иррегулярцам, стоявшим на небольшой прогалине между садами. Солдаты остановились здсь на минуту и я был окружен Лезгинами, которые наперерыв друг пред другом спешили принести мне свои поздравления , даже не спрашивая как я ранен, точно дело было не в этом. Таков, оказывается, военный обычай этого племени.

По указанно Лезгин, солдаты отыскали вскоре превосходный сад, где и поместили генерала Веревекина. Этот же сад был назначен перевязочным пунктом, и вот, наконец, принесли меня сюда и положили возле широкого пруда, под тенью [262] раскидистых карагачей. Ко мне бросаются доктора, снимают с ног окровавленное тряпье, один за другим зондируют раны и хозяйничают в моем теле, и наконец, перевязывают как следует и оставляют меня в покое, придя к тому убеждению, что извлечь пулю невозможно, так как она засела в опасном месте между коленными суставами, на глубине почти двух вершков… Утешительно!.. Не правда ли?…

Между тем около меня уже раздаются стоны и крики, — число раненых быстро ростет вокруг пруда: одних приводят, других приносят, а наиболее счастливые подходят сами и, усаживаясь где-нибудь в тени, молча и сосредоточенно ждут своей очереди стать под немилосердные скальпели и зонды…

Некоторые из раненых страдали ужасно. Между прочими особенно врезался в моей памяти один несчастный, которого поддерживали два солдата. Его белая рубашка была окрашена кровью против самой груди; он не мог ни сидеть, ни лежать, стонал как-то отрывисто и глухо, и так его ломали корчи, что я не мог смотреть и отвернул свою голову… Иногда казались даже странными ужасные страдания некоторых, при относительно весьма незначительных ранах. Но дело вскоре разъяснилось…

— Посмотрите, господа, чем стреляют эти канальи! произнес один из врачей, только-что вынувший пулю, — ведь это хуже всяких разрывных пуль!..

Офицеры, стоявшие около меня, обернулись, чтобы [263] посмотреть на хивинское изобретение, и вскоре один из них принес показать и мне оригинальную, уже несколько сплюснутую, пулю, состоявшую из толченого стекла, обернутого в свинцовую оболочку. Впоследствии я слышал от самих Хивинцев, что подобные пули в большом ходу у всех Туркмен.

После пуль общее внимание было привлечено толпой хивинских стариков, человек в десять, чинно проходивших мимо перевязочного пункта в огромных белых тюрбанах и в цветных халатах. Это была депутация города Хивы, пробиравшаяся к генералу Веревкину для передачи ему просьбы о прекращении нашей канонады, производящей в городе страшные опустошения…

По словам этой депутации, вслед за первыми известиями о намерении Русских предпринять настоящую экспедицию, влиятельные люди Хивы разделились на две политические партии, из коих одна проповедывала сопротивление во что бы то ни стало, а другая — безусловное исполнение всех требований России. Во главе первой партии стал главный сановник ханства Мат-Мурад, диванбеги, сын раба-Персиянина, а второю руководил 20-ти летний юноша, родной брат хивинского хана, Сеид-Ахмет или Атаджан-тюря. Нужно заметить, что, как бывший воспитатель хана и как человек решительный и энергический, Мат-Мурад имел на него огромное влияние, и благодаря этому почти неограниченно управлял всем ханством. [264]

При таких условиях борьба партий была немыслима. Мат-Мурад не только навязал хану свою политику, но еще сумел уверить, что его брат подкуплен Русскими и добивается престола во что бы то ни стало. Немилость встревоженного деспота, конечно, не замедлила обрушиться на голову Атаджана: месяцев за восемь до нашего появления под Хивой он попал под строгое заключение, в котором томился в ежедневном ожидании своей казни вплоть до 28 мая, когда неожиданное обстоятельство изменило судьбу несчастного хивинского принца…

28 мая, как я уже рассказывал, Мадраим-хан решился лично попытать счастья и встретил нас во главе своих войск в двух верстах от города Хивы. В то время, когда хан был еще за стенами, в городе уже распространилось известие о том, что войска его разбиты и обращены в бегство, а он сам едва спасся от плена после убитой под ним лошади. В Хиве тотчас же вспыхнуло возмущение: огромная партия недовольных жестоким и корыстолюбивым управлением Мат-Мурада немедленно освободила молодого Атаджана и провозгласила его ханом. Вскоре после этого к городским воротам подъехал и отступавший пред нами низверженный владетель Хивы, но его не впустили в город. Говорят, что хан совершенно растерялся при известии о перевороте, совершенном в его отсутствии. Мат-Мурад, напротив, точно ждал его, спокойно предложил бежать немедленно к Иомутам, «так как [265] размышлять некогда, Русские могут настигнуть каждую секунду»…

Так и сделали: Мадраим-хан и его руководитель, в сопровождении нескольких сот преданных им всадников, обскакали городскую ограду и удалялись от ее южных ворот в то самое время, когда пред северными уже показались белые рубашки…

— Итак, партия мира восторжествовала в Хиве и Атаджан немедленно откроет городские ворота, как только будут изгнаны Иомуты, которые только и продолжают сопротивляться, говорила депутация, присоединяя к этому просьбы населения о прекращении канонады.