Георгий Ушаков - По нехоженой земле

В наше время имеется полная возможность избежать грубых ошибок в определении географических координат местности. В любой глуши путешественник располагает возможностью несколько раз в сутки сличать свои хронометры с наиболее точными часами в мире, находящимися в подвалах крупнейших астрономических обсерваторий. Радио — это гениальное изобретение русского ученого — приходит на помощь в любой точке нашей планеты. Наиболее крупные радиостанции мира в определенные сроки автоматически включают главные часы обсерваторий и передают особые, так называемые «ритмические» сигналы времени. Располагая радиоприемником и сличая свои хронометры с этими сигналами, можно определить поправку с точностью до сотых долей секунды.

Наша экспедиция располагала двумя «настольными» и тремя «карманными» хронометрами. В поход были взяты только последние как наиболее удобные. Они были уложены в специальный термос, помещенный в деревянный ящик, выложенный внутри толстым, пружинящим слоем оленьего меха и обшитый снаружи таким же чехлом. Вода в термосе ежедневно подогревалась до определенной температуры. Такая упаковка предохраняла хронометры от низких температур и неизбежных в дороге толчков и тряски.

Для приема «ритмических» сигналов времени мы располагали четырехламповым регенеративным радиоприемником с вариометрами. Питание он получал от батареи накала емкостью в 35 ампер-часов и батареи анода, дававшей напряжение в 75 вольт, рассчитанной на работу в течение двух месяцев. Во избежание влияния мороза на работу батарей в воду, залитую в элементы, было добавлено 10 процентов глицерина, а для лучшей изоляции элементов пространства между ними были залиты машинным маслом. Обе батареи, как и хронометры, везлись в специальных термосах.

В походе все это хозяйство требовало немало забот и являлось чувствительным грузом в нашем снаряжении. Ящик с хронометрами весил четыре килограмма, радиоприемник вместе с батареями, термосами, антенной и мелкими принадлежностями — двадцать восемь килограммов. Но мы надеялись, что как заботы по сохранению аппаратуры, так и ее вес впоследствии полностью окупятся точностью наших астрономических пунктов.

Я выбрался из мешка как раз к моменту приема Урванцевым «ритмических» сигналов. Слышимость была прекрасной. В это время вернулся в лагерь Журавлев. Он ездил километров за 25—30, чтобы завезти вперед пеммикан. Охотник запряг четырнадцать лучших собак из нашей стаи, погрузил триста килограммов пеммикана и доставил его на мыс Октябрьский. Сведения о дороге были мало утешительными. Всюду лежал рыхлый снег, местами слабым ветром сметенный в сугробы. На санях Журавлева лежало бревно более трех метров длиной и в очень хорошей сохранности. Журавлев нашел его вмерзшим в лед. Это была наша первая находка отлично сохранившегося плавника на Северной Земле, подтверждающая в данном случае, что льды даже в этом проливе недавно вскрывались.

К утру 27-го боли у меня почти исчезли. Я бросил палку, мог сгибаться и разгибаться и опять чувствовал себя вполне способным к походу.

Теперь, когда неприятность окончательно миновала, мы стали оживленно обсуждать причины приключившегося недуга и ставить диагноз задним числом. Один назвал мою болезнь люмбаго, а другой не менее авторитетно заявил: — Ну, какое там люмбаго! Обыкновенный прострел!

Как настоящие члены консилиума заспорили:

— Типичное люмбаго,— упорствовал один.

— Обыкновенный прострел,— настаивал другой.

Только после ожесточенной схватки пришли к соглашению о равнозначности диагнозов, а то, что диагноз был поставлен после исхода болезни, еще более напоминало вполне авторитетный консилиум.

Но меня, по правде, уже не интересовал диагноз. «Замечательно, что не вернулись на базу. Еще лучше, что можно идти вперед, наносить на белое пятно карты четкую линию очертаний доселе неведомых берегов».

Так думал я. И жизнь была прекрасна. И еще прекраснее казалась Арктика.

После нескольких дней непогоды все вокруг опять выглядело празднично и нарядно. Облака еще накануне разогнало. Без отдыха светило золотое, незаходящее солнце. Ночью и днем над нами сияло бездонное, голубое небо. Свежий выпавший снег искрился и блестел. Темно-синие тени лежали у каждого камня, заструга, в каждом углублении. Следы наших ног вокруг палаток казались мазками индиго. Можно было подумать, что подошвы наших унтов вымазаны краской и с каждым шагом мы оставляем ее отпечатки. А следы собак выглядели настоящими синими строчками на белом атласе. Трудно было оторвать взгляд от этой картины. Любой художник позавидовал бы чистоте, блеску, яркости и глубине ее красок.

Мороз держался около 20°, но почти не ощущался. Солнце припекало. Темные предметы заметно нагревались. Даже камни с освещенной стороны на ощупь казались теплыми. Горсть снега, брошенная на такой камень, быстро исчезала, и вместо снега оставались, точно роса, капельки воды. Потом и они испарялись.

В 16 часов закончились астрономические наблюдения. В той точке, где стоял теодолит, установили приметный знак. Использовали для него привезенный Журавлевым ствол плавника. Основание столба укрепили пирамидой из камней. На затесанных сторонах знака вырезали фамилии членов экспедиции и буквы «С. С. 3. А. Э.», что означало — Советская Североземельская арктическая экспедиция.

Так был определен наш первый астрономический пункт на самом массиве Северной Земли. Наша работа на этом участке закончилась.

В 20 часов мы распрощались с мысом Серпа и Молота и двинулись в глубь пролива Красной Армии. 28 апреля, в 2 часа, разбили лагерь почти в 30 километрах от прежней стоянки, под обрывом мыса Октябрьского. Весь путь прошли без съемки, по прямой, пересекая отдельные мыски и срезав Советскую бухту, так как этот участок был обследован и заснят нами еще во время первого похода на Северную Землю.

Заброска вперед пеммикана вновь позволила нам идти с относительно небольшим грузом. Это было как нельзя более кстати. Дорога оказалась отвратительной, хотя и была красивой благодаря искрящемуся снегу. Во многих местах рыхлый снег, сильно затрудняя продвижение, заставлял собак работать в полную силу. Я со своей упряжкой пробивал путь и очень скоро начал подумывать о хорошей метели. Она могла бы подмести рыхлый снег и выправить дорогу. Утешала мысль, что метели долго ожидать не придется. Погода, правда, держалась удивительно хорошая, но ведь мы входили в самое узкое место пролива. По мартовскому опыту я знал — вьюга здесь может разыграться совершенно неожиданно. Можно было надеяться, что и на этот раз пролив останется верным своему характеру. И если в марте метели досаждали нам, то теперь одна из них была бы желанной.