Елена Боннэр - Дочки-матери

Года через два Аня случайно встретила ее на улице. Эмма Давыдовна жила там же, в Барвихе, но работала в другом детском саду, наверное, сочла, что спокойней работать не в таком привилегированном и там, где никто не будет знать о ее связи с нами. Так что гроза 37-го ее обошла. Но впереди была еще война, и я сомневаюсь, что ее могло обойти то, что было со всеми, у кого в паспорте в графе «национальность» стояло «немка».

Почти одновременно с появлением Эммы Давыдовны в нашем доме стала ежедневно, кроме выходных, бывать Евдокия Ивановна — всегда в часы, когда папы и мамы не было дома. Насколько я понимаю, присутствие Эммы Давыдовны (уж такой она была человек) не раздражало их. Евдокия Ивановна же была чуток «невыносимая» — в странной, чуть ли не прошлого века шляпке, которую не снимала, в митенках, манерная и жалкая до слез. Была она вдовой двоюродного брата Батани Михаила Рубинштейна. Он был известным музыкантом, кажется, первой скрипкой в оркестре Большого театра, и умер в конце 20-х годов. Она была из старинного дворянского рода. Родные ее давно порвали с ней всякие отношения из-за того, что она вышла замуж за еврея. Я не знаю, оставались ли они в России или эмигрировали. После смерти мужа она, видимо, очень нуждалась, почти нищенствовала. Батаня всегда старалась ей как-то помогать.

К нам в дом Батаня привела ее под видом того, что она будет с нами — детьми — обедать, заниматься французским и тоже «обучать манерам». С французским и манерами не получилось, но две трудных и голодных даже в Москве зимы Евдокия Ивановна приходила каждый день — жила она совсем рядом, в Леонтьевском переулке. Иногда она ходила гулять с Игорем, но чаще всего вела разговоры «про прошлое», которые вежливо-внимательно слушала Эмма Давыдовна, очень заинтересованно — наша тогдашняя домработница Дуся и я. И обедала она с нами, то есть Егоркой, Эммой Давыдовной, Дусей и мной. Мы с Игорем ее жалели потому, что все время ощущали ее бедность. Эмма Давыдовна штопала ей платье и чулки, а Дуся снисходительно говорила: «Вы уж приносите свое белье, заодно и постираю». Сама же Евдокия Ивановна, кажется, ничего не умела, даже жить. Но, видимо, умела любить. Ее воспоминания были просто переполнены любовью к покойному мужу, может, чересчур поэтичны и сентиментальны, но не слезливы. И еще это были воспоминания о музыке; где, что, когда исполнялось, как принимала публика в первый раз какое-то музыкальное произведение, что потом писали в газетах. Какие концерты она слушала в консерватории или в Париже. Какие оперы и балеты ставились в Большом или в Милане. При этом она часто напевала что-то из симфонии или оперы. И все перемежалось воспоминаниями о театральных разговорах и туалетах, которые тогда были в моде. И тщательно описывала, какое платье было на ней в тот или другой раз. На щеках у нее появлялся румянец — такой же, как когда я видела, что Дуся заворачивает ей с собой кусочек хлеба или еще что-нибудь. Но Дуся не любила, когда я это видела. А на голубенькие глаза Евдокии Ивановны навертывались слезы. Тогда я начинала верить словам Батани. что когда-то Дуня была «очень, очень хорошенькая». Мама заочно (и мы это иногда слышали) называла ее «Дунька», и это было неприятно.

Году в 35-м ежедневное хождение к нам Евдокии Ивановны кончилось. Видимо, стало несколько легче жить-прокормиться. Она стала бывать у нас только, когда из Ленинграда приезжала Батаня.

После войны Евдокию Ивановну опекал Виктор Рубинштейн, младший сын Батаниного брата, дяди Моей. Умерла она в середине пятидесятых годов. Не знаю, где она похоронена, возможно, в могиле мужа. Он похоронен на Новодевичьем, на том участке, где многие артисты Большого театра. Евдокия Ивановна сама придумала и поставила ему памятник — большая, старинная, больше чем в половину человеческого роста, белая ваза (может, из ее сохранившихся от прошлого вещей) на белом каменном постаменте, и на ней нотные линейки с двумя нотами — «ми» и «фа» — так она называла мужа — Мифа.

В конце лета 1934 года у нас появилась Зинка, младшая сестра жены маминого брата. Она приехала из Сретенска, и поселила ее у нас тоже, конечно, Батаня. Каля и Зина были дочерьми священника, а это в то время (да и после!) затрудняло возможность получения образования. Зина же собиралась поступать на медицинский. Видимо, Батаня сочла, что это лучше делать не сразу, а поэтапно. Таким этапом было выбран рабфак. Зину пристроили куда-то работать, и она поступила на рабфак — сразу на второй курс. Вообще-то я думаю, что ее полученного до этого образования вполне хватило бы, чтобы сразу поступать в институт, но со справкой рабфака это было надежней. Учиться ей было, наверное, очень легко. Во всяком случае, я не помню, чтобы она этим особенно занималась. Работа тоже не изнуряла ее.

Была она крепкая, ладная, толстогубая, круглолицая, смешливая. Свои светлые волосы она каждый вечер закручивала на бумажки — я впервые это видела, и с получающимися потом кудряшками выглядела очень хорошенькой. Но она очень сурово от-* носилась к любому намеку мужчин на ухаживание. Дуся говорила: «Уж Зинка себя не уронит, не та она порода, не то, что Руфь Григорьевнина Валька». В отличие от Нюры, которая называла маму — Руфа, Дуся называла ее всегда по имени-отчеству.

С одной стороны, Зина была вроде как взрослая и почти каждый вечер пользовалась маминым пропуском во все театры (ко мне эта возможность перешла через год-полтора), а с другой — вместе со мной заливала водой балкон, принадлежавший соседям — мы на него вылезали через окно — и устраивала там каток. Зина вступила на рабфаке в комсомол, и все ее поздравляли, я тоже, хотя уже тогда чувствовала, что она это делает из каких-то, как я тогда определила, «бумажных» стремлений, а вообще-то ей все «комсомольское» неинтересно и о «мировой революции» она не думает. В ноябре 1934 года Зина шла на демонстрацию в колонне «ровесников Октября» — ей было 17 лет. И, Боже мой, как я умирала от зависти!

Весной она уехала в Ленинград, успешно поступила и перед войной окончила тот же институт, который потом окончу и я. Потом она работала во Владивостоке и Китае. После войны вернулась в Ленинград. Вступила в партию, но, мне кажется, это было так же «бумажно», как комсомол. Почему-то она не вышла замуж, но родила и вырастила сына, хотя мне всегда казалось, что она человек, удивительно умеющий адаптироваться в обществе, а у таких «адаптированных» обычно создается вполне «адаптированная» семья. Ее всегда отличала абсолютная преданность своей семье — старшей сестре Кале и ее дочери Наташе, моей двоюродной сестре. У нас в Москве, после возвращения из лагеря мамы, она бывала очень редко. А с приходом в дом Андрея — никогда. Умерла она в Ленинграде, года два назад.