Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

В Кольбсхайме в октябре Владимир и Вера познакомились с княгиней Шаховской, матерью Наталии Набоковой. По возвращении в Брюссель княгиня рассказала об их встрече своей дочери, писательнице Зинаиде Шаховской, которая пригласила Сирина выступить в Бельгии на пути из Парижа в Германию. 26 ноября, получив (не без труда) визу, Сирин выехал из Парижа в Антверпен, где в тот же день выступил в русском клубе в кафе «Брассери де ля Буре». На следующий вечер в Брюсселе он читал свои произведения в Русском еврейском клубе в Доме художников 31 31 Письма ВН к Александру Кулишеру от 19 ноября и княгине Шаховской от 22 ноября 1932, LCS; ПН, 1932, 22 ноября. . Проведя в Бельгии три изнурительных дня, он вернулся в Берлин.

Набоков привез с собой окончательный вариант «Отчаяния», который Вере предстояло перепечатать. Он вспомнил было, как Чаплин в «Золотой лихорадке» превращается в индюка под алчным взглядом Большого Джима, и ему пришло в голову, что из «Отчаяния» мог бы получиться фильм, если бы технические средства позволили показать, как воображение Германа искажает внешность Феликса. В разговоре с Сергеем Бертенсоном он предположил, что его идея может заинтересовать режиссера Льюиса Майлстона, однако ничего из этого не вышло 32 32 Письмо ВН к Сергею Бертенсону. Приблиз. декабрь 1932, АВН. .

Теперь, когда Набоков освободился от «Отчаяния», можно было поразмышлять о следующем романе. «Дар», девятый русский роман Набокова, станет, подобно Девятой симфонии Бетховена, произведением гораздо более крупным и смелым по форме, чем все созданное им раньше в этом жанре. Роман, в основе которого лежит история открытия писателем истинного масштаба своего искусства, позволит ему вложить, как это сделали до него в своих шедеврах Пруст и Джойс, в книгу всего себя — свою любовь к Вере, свое преклонение перед памятью отца, свою страсть к русской литературе и к бабочкам, свое счастливое русское прошлое и пестрое эмигрантское настоящее. Однако Набоков в гораздо большей степени, чем Пруст или Джойс, стремился отделить себя от своего героя, молодого писателя Федора Годунова-Чердынцева, и поэтому включил в роман образцы его ранних литературных опытов, не похожих на то, что он писал сам. Согласно первоначальному замыслу, Федор блестяще одарен, но при этом лишен присущей Набокову фантазии рассказчика: его творчество сводится либо к личным воспоминаниям, либо к реконструкции истории.

Набоков хотел (и это было одним из самых заветных его желаний) отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь при этом в собственную личную жизнь. Он нашел следующее решение: пусть Федор напишет воспоминания о своем отце, таком же незаурядном и смелом человеке, как Владимир Дмитриевич, — кстати, Елена Ивановна позднее признается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую черточку в характере ее мужа, — но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии. Владимир сам когда-то мечтал совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, но 1917 год нарушил эти планы. Дав волю фантазии Федора, воображающего себя участником последней экспедиции своего отца, из которой тот не вернулся, автор, так же как и его герой, смог осуществить свои лепидоптерологические мечты, отдать дань памяти отцу, принявшему необычную смерть, и написать повествование нового типа, сочетающее высокую романтику и научную точность. Разумеется, чтобы справиться с подобной задачей, Набокову и придуманному им писателю пришлось серьезно изучить литературное наследие великих русских путешественников-естествоиспытателей, и в первую очередь исследователя Средней Азии Николая Пржевальского.

Набоков остро чувствовал, сколь многим в себе он обязан отцу. Чтобы передать это ощущение преемственности, он побуждает своего героя проявлять такую же отвагу, как и его отец, только в иной, соприродной ему сфере — в сфере русской литературы. И поскольку Набоков мог лучше всего выразить свою позицию, показав, как любовь его молодого героя-писателя к русской литературе и служение ей сполна возмещают ему тяготы изгнанничества, то для романа требовались такие сочинения Федора, которые продемонстрировали бы его литературную смелость и в то же время связали между собой его русские истоки и его эмигрантское настоящее.

Набоков нашел блестящее решение проблемы. В 1928 году в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Н.Г. Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. В Советском Союзе Чернышевского почитали как предтечу социалистического реализма, официальной эстетической доктрины. Более того, Чернышевскому, которого вне России почти никто не знал, была отведена ключевая роль в русской литературной традиции XIX века. Как заметил эмигрантский критик Владимир Вейдле, характерный дух русской литературы второй половины XIX века определяли не Толстой и Достоевский, не Тютчев и Фет, а социально ангажированная, утилитарная литература шестидесятых годов, «шестидесятническая грубость мысли и суконность слога» 33 33 См.: Полторацкий, Русская литература в эмиграции, 8. . Плохо написанный и неудобочитаемый, роман Чернышевского задавал тон литературным дискуссиям и политической пропаганде с 1860-х по 1890-е годы. Несмотря на низкопробность, его продолжали почитать как памятник не только в Советском Союзе, но и в эмиграции, где особенно громко звучали голоса интеллигентов-социалистов, изгнанных на чужбину другими наследниками идей Чернышевского. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.

В 1920-е годы, с появлением работ Литтона Стрэчи и Андре Моруа, а из эмигрантов — Ходасевича, написавшего блестящую книгу о Державине и задумавшего жизнеописание Пушкина, жанр литературной биографии вновь вошел в моду и вернул себе уважение. Набоков, однако, видел в этой тенденции и абсурдную сторону. Его привело в ужас утверждение Моруа о том, что реальная жизнь может быть представлена более правдиво, если ее беллетризировать, а не ограничиваться рамками документированной истории. Вот если бы его Федор смог написать биографию Чернышевского, которая бы скрупулезно следовала проверенным фактам и в то же время ломала и декорум жанра и кумирню, возведенную в честь Чернышевского, тогда он смог бы решить несколько задач сразу. Жизнеописание Чернышевского, само по себе смелое и оригинальное литературное произведение, покажет, что Федор столь же дерзок духом, как и его отец, и в то же время не имеет ничего общего с Сириным, чья проза всегда была чистым вымыслом. Оно позволит Набокову отдать дань русской литературной традиции и изгнать мрачных бесов как правой, так и левой цензуры; оно даст возможность выявить изъяны философии утилитарного материализма и противопоставит ей метафизику; его язвительная пародийность, сопряженная с трагическими нотами, уравновесит возвышенный тон рассказа Федора об отце и своей счастливой жизни.