Астра - Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина

Мишель добродушно посмотрел в глаза Verioso.

— А ты-то сам, Висяша? — с кошачьей мягкостью произнес он. — Признайся и покайся.

— Я еще хуже, — согласился Виссарион. — Но я тружусь и тружусь, я бедствую незаслуженно. На меня никто не смотрит, как на попрошайку, а на тебя это обвинение пало, как проклятие.

— Меня не интересует мнение других людей.

— И все потому, что ты не…

В эту минуту музыка оборвалась, Николай встал между ними, с улыбкой направив ото лба указательные пальцы.

— Керата — таурис! Рога — быкам!

Все рассмеялись. Был уже поздний вечер. Угощение давно остыло, тонкие ломтики рыбы и хлеба подсохли, бутылка легкого «Рейнвейнского» была пуста. Кликнув прислугу, хозяин распорядился обновить стол и поменять оплывшие под абажуром и в канделябрах свечи.

— Как-то поживают Бееры? — вопросил он. — Давно я у них не бывал.

Белинский весело прищурился, прихлебывая ароматный сладкий чай.

— Можешь приходить без опаски. Теперь от Натальи бегает сам Бакунин, — кивнул он в сторону Мишеля. — Что молчишь, Дромадер?

Мишель откинулся на диване с довольной улыбкой. Наталья с Ольгой, наравне с его родными сестрами в Прямухино, давно стали его послушницами. Он проповедывал им каждую прочитанную и пришедшую в голову мысль. О любви истинной, любви божественной, небесной! И делал это с таким блеском, что девушки, в особенности легко воспламеняющаяся Наталья, с добровольным суеверием исполняли каждое его повеление. Разумеется, все оставалось в рамках приличий, на которые Мишель, в отличие от Натальи, почти никогда не покушался. Почти. Его мечта о тайном братстве духовно и кровно-близких людей, сестер и братьев, согревала глубины его души.

— Я собираюсь произвести переворот в сестрах Беер, — ответил он.

Белинский пожал плечами.

— Охота же тебе преследовать людей в качестве ментора! Ты и фихтеанизм принял как род робеспьеризма, и в новой теории почувствовал запах крови. Остановись, Миша!

Мишель замер. Как проницателен Verioso! Ведь только вчера Мишель отослал с мальчиком длинное письмо Беерам и теперь выжидал, чтобы оно подействовало. Как-то они встретят его завтра!

— «Я вам пишу! — заключалось в том послание после исповедальных порывов и призывов к бескорыстному духовному подвигу. — Я вам пишу! Понимаете ли вы всю важность этого дела? Я! Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы свергнуть презренные формы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежества и деспотизма, вкинуть его в мир новый, святой и гармонию беспредельности — я вам пишу! Ваша неколебимая вера в меня придала мне силы, чтобы вести вас к истинной пристани!»

Пораженный словами Виссариона, Мишель вскочил и стал прохаживаться взад вперед в облаке дыма. Виссарион заглянул в него слишком глубоко, слишком! Это необходимо чем-то немедленно прикрыть. Вот! Вчерашняя встреча пришла на ум. Он было открыл рот, чтобы рассказать о ней, но его опередил Николай.

— Есть ли вести из Прямухина? — поинтересовался он. — Что пишут тебе сестры?

В осторожном его вопросе скрывались тайные смыслы, он хотел услышать о Любиньке, о том, помнит ли она, думает ли о нем? Но Мишель, столь чувствительный к сменам настроя внутри себя, был, в отличие от друзей, поразительно глух к душе чужой; в словах Николая он нашел лишний повод поговорить о себе.

— Сестры не понимают меня, — ответил он хмуро. — Они привержены долгу, и не могут понять, что долг исключает любовь. Отец же твердо уверил себя в том, что я эгоист, что считаю себя гением и не способен любить… Я-то знаю своих сестер и не ошибаюсь, но там опять сомнения! Я не доволен ими. Нужен долгий, полный, даже страшный разговор, который бы перевернул душу, потряс сердце и разрушил железную стену и железные двери, которыми они себя окружили.

Николай молча смотрел на него с дивана, куда пересел от фортепиано. В эти весенние сырые дни он чувствовал слабость, никуда не выходил, и лишь присутствие друзей исполняло его радостью.

— В твоих словах нет любви, — заметил он, отводя ото лба черную прядь волос, — это апостол Павел с мечом в руке. Они так любят тебя, Мишель! Я был поражен, как боготворят тебя твои сестры!

— Да, Дромадер, ты счастливчик, каналья, тебя любят чудные святые создания, — не без зависти поддержал Verioso. — Только не передавай им своих идей, не порть их. По-совести говоря, мы больше горды своими убеждениями, чем счастливы ими. Мысль не для женщины. Чувство — вот ее царство.

Мишель выбил золу из трубки, набил свежего табаку, наклонился и раскурил от свечи. В разговорах о сестрах его позиция всегда была самая выигрышная. Таких сестер не было ни у кого.

— Женщинам доступна вся полнота истины так же, как и мужчинам, — бросил он свысока. — А между тем, женщина всегда раба. На удивление!

— Мы говорим о любви, — порывисто возразил Виссарион. — В ней нет места рассудку. Женщина — поэт, когда любит. Мысль есть погибель для нее, уничтожение ее врожденной гармонии. Чувствовать, чувствовать должна женщина! — Белинский даже вскочил на ноги.

— Ты готов заковать женщин в цепи, Висяша! Женщины и так ограничены в своей свободе, действительность для них подобна тюрьме, — отбил Мишель. — Для них невозможно гулять в одиночестве, нельзя учиться, предаться мысли, чувству. Как выдерживают и ухитряются быть счастливыми мои сестры — самая непостижимая загадка!

— Действительность есть чудовище, вооруженное железными когтями и огромной пастью с железными челюстями, — с надрывом прокричал Белинский, потрясая руками. — Рано или поздно, но пожрет оно всякого, кто живет с ним в разладе и идет ей наперекор. Чтобы освободится от него и вместо ужасного чудовища увидеть источник блаженства, для этого одно средство — осознать действительность. Дано ли это женщинам? Их спасение — в чувстве, только любовь — их рай.

Николай смотрел на него мягким лучистым глазами.

— А скажи, Verioso, закончился ли твой роман с тою… гм-гм, — спросил Станкевич с нежным проникновением в голосе и кашлянул, то ли не решаясь выговорить слово, то ли от густого табачного дыма, которым обильно потчевали его друзья.

— Гризеткой? — потемнел Белинский. — Мы расстались. Чувственность, все животное опротивело мне.

Выпуская из горла колечки дыма, Мишель с важностью хранил молчание в своем углу, потом сказал, думая скорее всего о Наталье Беер.

— Женщина, если не понимает любви, если пресмыкается… для них нет спасения.

Друзья переглянулись.

— А ты-то, друг-Мишель, разделался-таки со своей глупой невинностью, с которой носился, как курица с яйцом? — спросил Виссарион с улыбкой, от которой дрогнули тончайшие мышцы его некрасивого лица, сделав его прекрасным. — Я бы несказанно обрадовался этому, ей-Богу! Это был бы первый твой шаг в действительность, и он, верно, придал бы тебе мягкости и человечности, отняв сухость и жесткость.