Владимир Карпов - Взять живым !

- Задача вашего полка?

Пленный пожал плечами:

- Я рядовой. Задачу полка не знаю.

- Что должна делать ваша рота?

- Обороняться...

Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает.

- Потом что?.. Обороняться и - дальше?

- Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на новый рубеж.

- Где же тот рубеж? Когда начнется отход? - быстро спросил капитан, приглашая пленного к карте, развернутой на столе.

- Я карту не понимаю, - замямлил солдат.

- Смотрите сюда! - приказал капитан. - Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти?

- Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета.

- Не знаете или не хотите сказать? - настаивал Люленков, несколько повышая голос.

- Не надо так, товарищ капитан, - неожиданно вмешался Ромашкин. - Он совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал:

- Не лезьте не в свое дело! - Но тут же смягчился и перешел с начальственного "вы" на всегдашнее "ты". - Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная барышня?..

- Там мы на равных: он с оружием и я с оружием.

- Тоже мне рыцарь!..

Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой пехотной дивизии.

"Что, если бы я попал к нему в лапы? - спросил себя Ромашкин и живо представил этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. - Он бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит".

Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что имеет дело с "мыслящим". А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести по-другому - надо предоставить пленному возможность мыслить.

Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они в разное время - и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера.

- Значит, вы не хотите говорить правду? - уже по-иному повторил свой вопрос Люленков. - Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и вспомните, что она вам советовала.

Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки:

"Дорогой Франц!

У нас ужасное несчастье. Я потеряла сына, а ты старшего брата. Нет больше нашего доброго Генриха! Целый месяц от него не было писем, а вчера пришло уведомление, что Генрих убит под Петербургом. Эта страшная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь. Меня пытаются утешить: "Слушайте, по радио сообщили о новой победе, наша армия захватила еще один город". А на что мне нужен чужой город? Пусть мне вернут моего Генриха. Теперь только ты остался у меня. И вдруг пошлют тебя занимать еще какой-нибудь город, и ты там тоже можешь погибнуть, как Генрих!.. В нашем Лейпциге появилось много калек. Кто без ног, кто без рук. Когда-то я старалась уберечь тебя от простуды, а теперь думаю: пусть бы у тебя не стало ноги или руки, только бы ты был жив и избавился от этой проклятой войны..."

- Наверное, мать будет рада, что вы попали в плен, теперь ее желание сбудется: вы останетесь живы, - сказал капитан.

- Да, спасибо вам... - Дитцер запнулся. Люленков уловил, что незаконченная эта фраза произнесена от души.

- Вот вы нас благодарите, а помочь нам не желаете, - продолжал он. - И подумайте, в чем помочь? В том, чтобы остались живы ваши друзья, чтобы скорее кончилась война. Почитайте, что вам советует мать в другом письме. Люленков подал пленному листок, датированный июлем сорок первого.

"Мой славный Франц! Я восхищаюсь вашими победами. Каждый день в газетах длинный перечень городов, которыми вы овладели. Это под силу только такой великой армии, как наша. Генрих прислал свою фотографию. Он выглядел прекрасно. Я горжусь, что у меня такие сыновья..."

Листок в руке пленного задрожал. Франц Дитцер испуганно посмотрел на Люленкова, и тот решил: "Дошло". Однако внешне выразил иное:

- Я, кажется, дал вам не то письмо?

- Да, да, это не то... это очень старое письмо, - подтвердил Дитцер и положил листок на стол. Капитан посмотрел на дату:

- Не очень старое. Написано два года назад. Пленный опустил глаза. Он прекрасно понял капитана. Горестно вздохнул:

- Бедный Генрих...

И тут же решительно встал, сам подошел к столу с картой.

- Завтра ночью главные силы нашего батальона отойдут за реку по этой вот дороге. - Дитцер показал на карте и дорогу, и реку, и новый оборонительный рубеж. Он хорошо разбирался в топографии. - Там, где наш полк стоит теперь, останется только прикрытие: по взводу от батальона. Я знаю об этом потому, что в прикрытие назначен и мой взвод. Все, кого оставят здесь, должны много стрелять, создавая видимость, что обстановка не изменилась, что оборону держат прежние силы.

- Ну, вот и прекрасно! Больше мне от вас ничего не нужно. Впрочем... Люленков подал Дитцеру групповую фотографию немецких солдат и офицеров. Они стояли возле бревенчатого дома и хмуро глядели в аппарат. - Не знаете ли кого-нибудь из этих людей? Они ваши сослуживцы по сто девяносто седьмой дивизии.

Дитцер долго вглядывался и отрицательно покачал головой:

- Нет, никого не знаю.

Капитан подал ему другую фотографию - на ней были те же лица, а сбоку ясно просматривались столбы виселицы, и кто-то в белом висел на веревке, то была "Таня" - Зоя Космедемьянская.

Пленный отшатнулся. Наверное, подумал: "Господи, как хорошо, что я никого не узнал на первом снимке!"

Люленков поспешил успокоить его:

- Нам известно об этой трагедии все: имя казненной девушки, фамилии палачей, где и когда это случилось. Моего коллегу, - он кивнул в сторону Ромашкина, - интересует только один вопрос. Если вы случайно были в этой деревне или слышали чей-нибудь рассказ о том, как вешали молодую партизанку, не вспомните ли такую деталь: у повешенной были зеленые вязаные варежки?

- Я об этом вообще ничего не слышал. - Дитцер еще раз опасливо взглянул на фотографию и по склонности своей к логичным суждениям добавил: - Она же висит в нижнем белье, разве могут при этом быть на ней варежки?

- Ваши солдаты ее раздели, разули и водили босую по снегу. А до этого она была одета. И вот нам бы очень хотелось узнать: были у нее зеленые варежки или нет?

- Верьте мне, господа офицеры, - взмолился пленный, - я к этой казни не имею никакого отношения...

Его отправили в штаб дивизии, а полк стал готовиться к преследованию противника. Колокольцев вызвал Ромашкина, приказал: