Владимир Карпов - Взять живым !

Пришлось на попутных машинах добираться к разъезду. Танин живот всюду служил надежным пропуском. Их взяли в эшелон с разбитыми танками, которые везли то ли на ремонт, то ли на переплавку.

- Садись, сестренка, - сказал начальник эшелона, пожилой техник-лейтенант, - и тебя в ремонт доставим.

До Москвы доехали благополучно. Когда выпрыгнули на путях, Таня предложила:

- Идем ко мне, отдохнешь с дороги, потом дальше поедешь.

- Дней мало осталось, Таня. В предписании ведь ни бомбежки, ни бездорожье фронтовое не учтены, на путь до Москвы сутки даны, а мы с тобой три дня потратили. Поеду, с матерью хоть неделю побуду.

- Может быть, на обратном пути зайдешь? - Она дала адрес, объяснила, как искать. - Правда, я и сама не знаю, ходят ли прежние номера автобусов и трамваев.

- Найду, я же разведчик, - пошутил Ромашкин. - Теперь адрес есть, не по варежкам буду искать.

От Москвы к Оренбургу шли настоящие пассажирские поезда с общими, плацкартными и даже мягкими вагонами. Правда, кроме обилеченных пассажиров в тамбурах, на крышах и между вагонами ехало много людей, которым билетов не досталось. Их не гнали проводники, потому что понимали - всем ехать надо, к тому же проводники от этих "зайцев" получали и откуп - краюху хлеба, банку консервов, а то и поллитра водки. Все были довольны. Днем поезд мчался, обвешанный людьми снаружи. А на ночь всех пускали в тамбуры, в проходы между полками - замерзнет народ ночью на холодном ветру!

Ромашкин ехал в плацкартном вагоне на самом удобном месте - на третьем этаже. На нижних полках сидели днем по три-четыре человека, играли в карты, домино, курили, разговаривали, а здесь, на чердаке, Ромашкин был полновластным и единоличным владельцем всей полки.

Первые сутки он спал, на следующий день голод погнал искать пищу. Поправив бинт, который на шее размотался, Василий ощущал жесткую, ссохшуюся на ране заплатку и не стал ее срывать: "В Оренбурге схожу на перевязку".

В Куйбышеве поезд стоял больше часа. Ромашкин в страшной давке, чуть не растеряв ордена и медали, сумел вырвать по талонам краюху хлеба и три воблы.

Около своего вагона, усталый и потный после толкотни в очереди, остановился передохнуть. Вдруг он увидел, как здоровый детина, положив у ног мешок, начал стаскивать худенького парнишку с площадки между вагонами. Парнишка был так хил и тонок, что казалось, верзила раздерет его на части, как цыпленка. Шапка свалилась с головы паренька на землю, обнажив белую стриженную под машинку голову и худую, с острыми позвонками шею. Все происходило молча, паренек почему-то не кричал, он судорожно вцепился в какую-то железяку и жалобно глядел на Ромашкина огромными, как у ягненка, глазами.

Ромашкин не выдержал, подошел к обидчику и тихо, но требовательно сказал:

- Оставь его, чего привязался.

Детина, не выпуская тонкую руку мальчишки, хмуро буркнул:

- А ты кто такой?

Отдыхающие от вагонной духоты пассажиры остановились, стали образовывать полукруг - сейчас будет драка, можно немного развлечься, некоторые грызли воблу, такую же, как Ромашкин держал в руках.

- Отпусти парня, - еще более грозно сказал Василий и стал засовывать рыбу в карман, чтобы освободить руки.

- Тоже начальник нашелся! - огрызнулся детина, поворачиваясь широкой грудью к офицеру. Он поглядел на его ордена, медали и на окружающих, будто оценивал обстановку.

- Дай ему по соплям, чтобы не строил из себя начальника! - подзадорил какой-то доброжелатель в пиджаке.

- Чего-чего? - тут же надвинулся на советчика майор в гимнастерке, в галифе и в тапочках. - Я тебе дам по соплям! На фронтовика руку поднять хочешь? А ну, старшой, врежь ему между глаз, чтобы зрение лучше стало, пусть увидит, с кем дело имеет!

Зрители зашумели, задвигались, произошло явное разделение на две группы, назревала большая потасовка, люди, привыкшие на войне решать все силой, готовы были и в тылу без долгих слов прибегнуть к ней. Вовремя подоспел патруль. Начищенный, затянутый ремнями, капитан привычно крикнул:

- А ну, что случилось? Кому надоело ехать? Можем остановочку суток на пять устроить!

Патрульный знал - все спешат домой, магические слова подействовали мгновенно, толпа быстро растаяла. Ромашкин тоже вспрыгнул на ступени своего вагона, но все же постоял там, пока мешочник не ушел дальше в поисках места.

На следующей станции паренек, не покидая свой шесток в промежутке между вагонами, робко сказал Ромашкину:

- Спасибо.

- Тебя как зовут?

- Шура.

- Куда едешь?

- В Ташкент.

- В город хлебный?

- Да.

- К родственникам или Неверова начитался?

- По книжке еду, потому что хлебный.

- Чудак. Где же ты наголодался?

- В Ленинграде. Всю блокаду. Мама умерла. Отец на фронте. Вот еду подкормиться.

- Ты серьезно веришь, что Ташкент - город хлебный? Туда, наверное, столько эвакуированных наехало...

- Хоть отогреюсь, там тепло, всегда солнышко. Работать буду. Как блокаду прорвали, немножко окреп, ноги стали держать, вот и двинулся.

- Далековато. Поезд почти неделю будет идти. Дотянешь ли?

- Дотяну, в блокаде и не такое перенес, - парнишка глядел пристально, бодрился. Но глаза его, многострадальные, не по летам взрослые, говорили совсем о другом, были они такие большие, что казалось, на худеньком лице ничего не было, кроме этих широко распахнутых печальных глаз.

Василий вынес кусок хлеба и половину воблы. Паренек смутился, не хотел брать.

- Держи. Ослабеешь, свалишься под колеса.

Шура, наверное, проглотил бы воблу с чешуей и костями, если бы не сдерживала стыдливость. Василий заметил это, отошел, чтобы не смущать паренька. "Хорошо воспитан, все время на "вы", видно, из хорошей семьи. К тому же ленинградец, они всегда отличались интеллигентностью".

Когда парень съел хлеб и воблу, Ромашкин подошел и спросил:

- Кто твои родители, Шурик?

- Папа литературовед, мама играла на скрипке в оркестре оперного театра.

- А ты на чем играешь?

- На виолончели.

- Ну, выбрал инструмент, он, наверное, больше тебя ростом.

Шурик опустил глаза.

- Сколько тебе лет?

- Семнадцатый.

- Ого, уже взрослый, через год в армию. Но не возьмут тебя, усохся ты, лет на четырнадцать выглядишь.

- Я поправлюсь.

Ромашкину было жаль паренька, отец где-то воюет и не знает, что сынишка полуголодный скитается на буферах между вагонами. Василий привел Шурку в вагон:

- Лезь на чердак, пока я днем мотаюсь, спи на моей полке. Только погоди, у тебя этих бекасов нет? Шурка запылал от смущения.

- Что вы, я даже в блокаде мылся.

- Ну, лезь, спи.

... В Оренбурге Шурик так жалостливо смотрел на Василия при прощании, что защемило сердце от его липучего взгляда.

- Знаешь, парень, пойдем-ка со мной. Не дотянуть тебе до Ташкента. Может быть, здесь пристроишься. А нет, окрепнешь, дальше двинешь. Идем.