Владимир Карпов - Взять живым !

Ромашкин вспомнил, какое ужасное письмо прислал он матери после первого боя, хотел похвалиться своим мужеством, расписал, что было и чего не было. "Ну и дурак же я был!"

- Ты не беспокойся, мам, сейчас я при штабе, там не так опасно, в атаку не хожу, сплю в блиндаже, рядом с командиром полка и другим начальством.

- Это хорошо. Значит, бог услыхал мои молитвы. Я ведь о тебе, Васенька, каждую ночь молюсь.

- Ты же была неверующая.

- Как-то так получается - днем меня к этому не тянет. Днем я неверующая, а вот ночью, как лягу в постель, все о тебе думаю и начинаю просить бога, чтобы уберег он тебя. Молитв не знаю, по-своему прошу и прошу его.

Утром, уходя на работу, Надежда Степановна пригласила:

- Приходи встречать после смены. Пусть сослуживцы и начальники увидят, какой у меня сынок.

Вечером Ромашкин пришел к проходной.

- Вы чей же будете? - радушно спросил безногий вахтер с медалью "За отвагу" на груди.

- Надежды Степановны Ромашкиной сын.

- Вот этой? - спросил вахтер, показывая на портрет матери на Доске передовиков производства.

- Ее. Даже не сказала, что стахановка...

- Так иди к ней в цех, погляди, как мать трудится.

- А пропуск?

- Какой тебе пропуск - ты фронтовик, у тебя на весь мир пропуск. Иди, не сомневайся, я здесь до завтра буду сидеть - выпушу. Вон туда шагай, в сборочный, там твоя мамаша.

Ромашкин прошел через двор, несмело открыл дверь в огромный, как стадион, цех. Жужжание станков, клацание железа, гул под потолком, словно летели бомбардировщики. Повсюду мины: в ящиках, на стеллажах, на полу штабелями. Мины сразу перенесли Ромашкина в знакомую фронтовую обстановку. Только мины здесь были из нового блестящего металла, еще не крашенные.

Мать увидела Василия, замахала ему рукой. Он шел к ней, внимательно разглядывая людей в черных и синих промасленных халатах и комбинезонах. В цеху работали только женщины и дети. У всех утомленные, серые, солдатские лица, темные круги под глазами, острые обтянутые скулы. Каждый делал свое, не разговаривая, быстро и сноровисто. Василий вспомнил тонкие ломтики хлеба на столе у матери. "Как же они на ногах держатся?" - думал он, еще пристальнее вглядываясь в худые, строгие лица работниц, мальчишек и девчонок, которые стояли у станков.

- Пришел? Как тебя пропустили?

- А там инвалид, он разрешил.

- Силантьев? Фронтовик, сам недавно с фронта. Теперь у тебя везде много друзей, всюду свои.

Ромашкин вспомнил публику в парке. "Напрасно я вчера злился. Не так уж много их там было. Да и офицеры ничем не виноваты, месяц, другой - и загремят на фронт. Некоторые, наверное, как и я, после ранения. Не за что на них обижаться. А настоящий тыл вот он, здесь. Да и не тыл это вовсе - та же передовая. Мы хоть сытые, воюем, а эти по двенадцать часов полуголодные трудятся. Я бы, наверное, такого не вытерпел, месяц-другой - и концы, а они годами здесь вкалывают!"

После гудка женщины повеселели, на усталых лицах засветились улыбки.

- С праздником тебя, Надежда Степановна, - поздравила пожилая тетушка, вытирая руки замасленной ветошью.

- Рассказал бы нам чего, фронтовичек?

- О чём? - смущенно спросил Ромашкин.

- Ну, как вы там воюете, куда вот эта наша продукция идет. Про себя что-нибудь - вон сколько наград. Женщины обступили офицера.

- Давай лучше про себя, - задорно крикнула молодая белозубая девушка.

Ромашкин растерялся. "Чего же им рассказать про себя? Геройских дел я не совершал. Соврать что-нибудь? Как же при матери? Она и так ночей не спит".

- Нечего, товарищи, мне про себя рассказывать, воюю как все. Взводом командую. Люди у меня замечательные: Иван Рогатин, Саша Пролеткин, Голощапов, Шовкопляс, старшина Жмаченко - все отличные воины, бьют врага на совесть.

- Скромный, все про других, - сказал кто-то сбоку.

- Нет, я правду говорю. А за продукцию вашу спасибо, она очень помогает нам бить врага. Приеду, расскажу, как вы здесь работаете, как на воде и хлебе трудитесь с утра до ночи...

- Погоди, сынок, - перебила пожилая женщина, - про это не надо бойцам говорить. У солдата ум должен быть спокойный, чтобы без огляду врагов бить. Мы здесь выдюжим, не сомневайтесь. Ты скажи им, чтобы скорей Гитлера кончали, вот тогда всем - и нам, и вам - облегчение будет. Приезжайте домой, вместе новую жизнь ладить станем.

Женщины зашумели:

- Ну, Марковна, ты как на собрании!

- Не дала парню про себя рассказать.

- Ладно, бабы, домой пора, аль забыли, что там кухня, стирка, уборка, детишки ждут?

- Еще и в очередях надо постоять...

- И на танцы сходить вечерком, - весело добавила задорная, а у самой у белозубого рта темные глубокие морщины, вокруг глаз фиолетовые круги.

Не думал Ромашкин, что дома в тылу будет его тяготить какое-то непонятное чувство растянутости времени. Когда объявили о пятнадцатидневном отпуске, первая мысль была - как мало! Всю дорогу спешил - на машинах, в поезде, чтобы побольше дней выгадать для дома. И вот прошло три дня - и тяжело на душе, нечего здесь делать, ничто не удерживает, кроме мамы, да и та с рассвета до ночи на заводе, и разговоры с ней все об одном: об отце, наказы - "береги себя", воспоминания о прошлой жизни. Нет больше трепетной тяги к Зине. Вместо нее горечь и обида.

Каждое утро искал Ромашкин в сводке Информбюро сообщения о своем фронте. "Как там дела? Как там ребята? Все ли живы? Может быть, кого-то принесли с задания на плащ-палатке. Написать письмо? Так сам раньше в полк вернусь".

Шурка после долгих жизненных передряг отсыпался, вставал, когда его будили поесть. Смущенно опуская свои огромные глаза, просил:

- Извините, пожалуйста, ничего не могу поделать, сон просто с ног валит.

- Спи, милый, набирайся сил, - утешала его Надежда Степановна. - Это у тебя разрядка после долгих мытарств. Поешь и ложись.

Однажды Шурик спросил Ромашкина:

- Скучаете о боевых делах? Горите желанием опять бить врагов?

Василий с грустью посмотрел на паренька:

- Не о врагах думаю. Хочется поскорее вернуться на фронт и выслать маме посылку с продуктами.

Шурик удивленно посмотрел на офицера, понял его и тихо попросил:

- Простите, я сказал глупость.

Хоть и вызывали неприятное чувство тыловые надраенные офицеры, все же хотелось Ромашкину и самому поносить золотые погоны. "Это во мне остатки училищного задора, тогда служба красивой и легкой казалась. Может быть, хорошо, что где-то теплится то чувство. Я вовсе не хочу жить таким озлобленным, как Куржаков".

Василий пошел в центр города, отыскал магазин Военторга, попросил у продавщицы:

- Дайте пару повседневных погон.

Девушка иронически улыбнулась:

- Чего захотели!

- А почему бы и нет?

- Если очень надо, идите к чистильщику обуви - вон на углу его будка, дядя Возген его зовут. Он поможет.