Илья Константиновский - Караджале

На эти слова публика отвечала овацией.

Читая сохранившиеся записи караджалевских речей, трудно отделаться от впечатления, что в них больше игры и стремления рассмешить публику, чем намерения убедить ее в превосходстве Таке Ионеску над другими политическими «шефами» времени.

Не проходило ни одного политического турне, чтобы Караджале не пополнил свою старую коллекцию «образцов риторики», то есть патетических глупостей, подслушанных на собрании своей собственной партии. После каждого митинга он старательно записывал все «жемчужины стиля». Затем он сообщал о них друзьям, с которыми находился в переписке.

Но в тех же письмах к друзьям все чаще слышны и нотки грусти. Караджале все больше убеждался, что он снова ошибся. Напрасно! Вое было напрасно. Он стал политическим пропагандистом, но боссы партии его не заметили. Он предлагал свои услуги в качестве депутата этой партии, но его отвергли, даже не выдвинули в кандидаты. А политические дела в стране идут в точности так, как шли и раньше, то есть из ряда вон плохо.

Ни одна из надежд Караджале не оправдалась. Все иллюзии развеялись как дым. В начале 1910 года в новогоднем письме к одному из своих друзей пропагандист «такистской» партии вдруг смиренно признается, что он человек, «…неспособный реформировать общество и осложнять себе существование заботами о веке грядущем и ненавистью века нынешнего».

Верил ли он сам в эти слова? Утратил ли он окончательно надежду, которую лелеял всю жизнь? Если судить по его письмам к Влахуца, даже эта последняя неудача все же не изменила его, взглядов. Но в отличие от старых времен неудача уже не повергает его в уныние. Он теперь значительно спокойнее, чем раньше. Во-первых, потому, что он живет не в Бухаресте, а в Берлине. Отсюда уже некуда бежать, и ему больше не приходит мысль, что надо снова изменить свою жизнь. Во-вторых, и это еще важнее, политическая неудача оставляет его спокойным потому, что к этому времени он уже снова обрел творческую силу,

В первые годы своей берлинской жизни Караджале редко брался за перо. Пьеса «Титирка, Сотиреску и К°» не двигалась с места. Атмосфера беззаботного времяпрепровождения и наслаждения жизнью не благоприятствовала творчеству. Караджале это понимал и делал попытки вернуться к рабочему столу. Но они не были удачны. Дочь писателя Екатерина вспоминает:

«Я видела его иногда выходящим из своей комнаты, бледным, подавленным, явно недовольным. В такие минуты он проклинал свою несчастную профессию, саму идею стать писателем и заклинал нас, чтобы мы не следовали его примеру и выбрали себе другую профессию. Потому что, — добавлял он, — лучше быть хорошим сапожником, чем плохим писателем. Но он же говорил, что занимается писанием потому, что эта потребность сильнее его воли».

Он мог бы добавить, конечно, что такая потребность была в его жизни всегда связана и с необходимостью. А в Берлине этот второй элемент отсутствовал.

Счастливое, беззаботное существование берлинского рантье продолжалось не так уж долго. Человек, добровольно покинувший родину, обиженный ее равнодушием, продолжал, как мы уже видели, жить ее интересами. И когда на нее обрушилась беда, вся энергия Караджале немедленно устремилась в старое русло. В 1907 году он вернулся к активной публицистике. За статьями последовали басни. Потом он занялся было полемикой. А в конце 1908 года Караджале вернулся к художественной работе. Он снова по целым дням и даже по нескольку дней подряд не покидает своей берлинской квартиры; но теперь в доме царит уже другая атмосфера — Караджале работает. Он проводит по десять, по шестнадцать часов кряду за письменным столом. Он не называет больше свой кабинет «камерой пыток». Возвращение к труду происходит отнюдь не гладко, бывают и срывы, но все чаще приходят удачи.

Вот как Екатерина Караджале описала эту пору в жизни отца:

«Все, что отвлекало от творческого напряжения, приводило его в ярость. Проходили дни без отдыха, дни, когда он даже ничего не ел. Я слушала, как он взволнованно шагает по кабинету. Моя кровать стояла у стены с замаскированной дверью, которая вела в его комнату. Он часто кашлял и беспрестанно курил, зажигая одну папиросу от другой — дым от его папирос просачивался через дверные щели и в мою комнату. В доме царила гнетущая беспокойная атмосфера; мы все ходили на цыпочках, двери закрывались без стука, не слышно было смеха, разговоры велись только шепотом. «Тише — отец работает». Пока он одним-единственным словом не выводил нас из уныния. Открывалась дверь, и отец появлялся на пороге с хорошо знакомой улыбкой на усталом лице. «Дело идет, идет». Но это еще не означало конца труда. Он продолжал писать. Кончив страницу, он иногда рвал ее в клочья из-за одного какого-нибудь неудачного слова. И терпеливо начинал все сначала. Он называл это «чисткой». Она продолжалась долгие дни и ночи, сопровождаемая постоянными сомнениями, все новыми и новыми переделками, и так вплоть до последней запятой, с одинаковой добросовестностью, с одинаковой тщательностью и неутомимостью.

Когда работа была окончательно завершена, он являлся, чтобы сообщить нам великую весть. Он звал маму и спрашивал, хочет ли она послушать то, что он написал. Мы быстро собирались все вместе. Отец держал в руках карандаш и пачку листов, исписанных его красивым почерком, издали напоминавшим кружева. Мы собирались в столовой, где он уже давно не был и которая как будто оживала от одного его голоса. В комнате царил полумрак, только лампа на столе бросала яркий круг света. Минута молчания, пока отец усаживался, перелистывал свою рукопись, откашливался и принимался за чтение. У него была ясная дикция и выразительная мимика, покорявшая нас с первых же слов. Мы слушали, застыв в неподвижных позах. Время от времени он бросал на нас короткие взгляды: «Нравится?», или: «Вы поняли?» Он любил повторять: «Если вы не поняли, то это не ваша вина, а моя, значит я неточно выразился».

Мы чувствовали себя признательными за оказанную честь. Таким образом, мы были первыми, кто выслушал в его исполнении рассказы: «Чертова лошадь», «Пастрама труфанда», «Кир Януля». На другой день он обычно вручал нам рукопись, чтобы мы отправили ее заказным письмом в Румынию — поручение, которым мы очень гордились. После этого отец несколько дней отдыхал, оставаясь иногда в постели до пяти часов вечера. Затем он возвращался к нормальной спокойной жизни».

Как приятно после шумных и, в сущности, бесполезных выступлений на политических митингах, после бесконечной болтовни о преимуществах «такистской» программы и ее шансах улучшить общественную жизнь снова увидеть Караджале за рабочим столом. И знать, что обычные отвлечения — газеты, письма, гости с родины — уже не могут отвлечь его надолго от художественного творчества. И что он уже не только намечает планы будущих художественных произведений, но и трудится день за днем, сутки напролет над их осуществлением и не встает из-за стола, пока не завершит намеченную работу.