Юрий Клименченко - Корабль идет дальше

— У меня Юр знакомых нет. Не помнит! Я этого и боялся.

— Ну, Юра. Еще с этим… — я назвал имя приятеля, — у вас дома целый час сидел. Вспомнили?

Помолчала.

— Теперь вспомнила. Вы еще в таких смешных штанах были с передником и лямками, как у детишек. Да?

Смешных?! Высший класс мореходской моды!

— Ага… в синих.

Надо сразу решиться. Или пан, или пропал.

— Я хотел вас в кино пригласить. Картина мировая идет в «Паризиане». Называется «Жизнь за жизнь». Пауль Вегенер играет. Пойдем сегодня?

— Сегодня не могу. Завтра, если вам удобно.

Согласилась! Я даже трубку чуть не выронил от радости. Договорились встретиться у входа за полчаса до начала сеанса.

Вечером я никуда не пошел.

Сидел дома и мечтал о Лидочке. Все представлял, как мы с ней в кино пойдем, о чем будем говорить. А в воскресенье занялся приведением в порядок своего туалета. Выутюжил брюки, робу решил не надевать, «макен» почистил, поля у шляпы прогладил. Надел рубашку с галстуком. Без конца смотрел на часы. Они как будто остановились. Я и за книгу хватался, и комнату прибирал, и задание по навигации пытался выполнить. За час до начала не выдержал. Оделся, выскочил из дому. Бог мой! Меня так и обожгло! Мороз градусов двадцать пять! В трамвае я уже закоченел. Мой шикарный «макен» был неподходящей одеждой для такой погоды. С полчаса я бодро подпрыгивал у входа в «Паризиану», согреваясь испытанным извозчичьим методом — сам себя хлопал по спине. Но к семи часам я уже «дошел». Сеанс начинался в семь пятнадцать, а Лидочка не приходила. Я с надеждой смотрел на каждый трамвай с номером «четыре», на нем она должна была приехать. Напрасно. Трамваи катили один за другим. Ее не было.

«Не придет, — думал я. — Обманула. Свинство какое! Знает ведь, что мороз. Двадцать минут уже жду сверх срока. Не придет. Еще пять минут, и уйду. Хватит. Подумаешь, королева!» Но проходило пять минут, еще пять, а я все прыгал у входа в кино. Не уходил. Ровно в семь тридцать она сошла с трамвая.

— Ах, ах! Я, кажется, немножко опоздала? Не сердитесь, пожалуйста. Задержалась дома. Ну, не сердитесь, — ворковала Лидочка, беря меня под руку.

— Н… ничего. Мы опоздали на сеанс. Пропали билеты. П… пойдем на второй, — сказал я плохо поворачивающимся от мороза языком.

Лидочка говорила, извинялась, сожалела, что пропали билеты. Я не слушал. Мне было нестерпимо холодно. Только через некоторое время, в фойе, в ожидании второго сеанса, я начал отогреваться и стал способен отвечать ей и шутить. Когда же мы очутились в теплом темном зале, мне сделалось совсем хорошо. Я взял ее руку в свою и привалился к ее плечу. От белого барашкового воротничка пахло дешевенькими духами. На экране страдал Пауль Вегенер. У меня начали слипаться глаза. Меня разморило. Я собрал всю свою волю, чтобы не уснуть, но как-то непроизвольно положил голову на белый Лидочкин воротник и задремал.

— Бедный мой, — услышал я ее голос. — Перемерзли. Как я виновата перед вами. Но я не думала, что вы будете ждать так долго…

Ее слова были лучшей наградой за все мучения, что я перенес. Фильм кончился. Мы вышли на улицу. Мороз стал еще крепче. Прохожие бежали, подняв воротники и надвинув шапки на уши. Все кругом покрылось сверкающим налетом инея. Казалось, что воздух звенит, таким он сделался осязаемым. Лидочка не разрешила провожать себя. Категорически запретила. В душе я радовался этому, хотя и протестовал. Я посадил ее в трамвай.

— Звоните! — крикнула она с площадки. Трамвай звякнул и, блеснув двумя оранжевыми глазками, ринулся в мороз. Я поехал домой, в противоположную сторону. Не могу рассказать о своем состоянии. Наверное, в тот вечер счастливее меня на свете не было человека.

Мама открыла мне дверь и ахнула:

— Боже мой! Что с тобою случилось? Уши! Боже…

Я все понял, когда, раздевшись, посмотрел в зеркало. На месте ушей торчали два красных надутых бифштекса. Я обморозил себе уши. Потер их и ощутил нестерпимую боль. Теперь придется долго лечить их. Но каких жертв не приносили во имя любви? А тут какие-то уши?

Несколько позже, сидя дома с намазанными гусиным жиром ушами, я подумал, что Лидочка опоздала нарочно. Испытывала меня на верность. С тех пор, в течение сорока лет, я ее всегда жду и, если дело происходит зимой, предусмотрительно надеваю зимнюю шапку. Жена всегда опаздывает, а уши у меня до сих пор боятся мороза. С этого началась наша любовь.

Я совсем забросил занятия в техникуме. Мы встречались почти каждый день.

Ходили по морозу, по слякоти, ездили за город. Лидочка приходила ко мне, я приходил к ней, к величайшему неудовольствию Анны Николаевны. Наверное, ей не нравилась такая неразлучная дружба.

Весной, перед самым окончанием первого курса, когда я уже сдал все предметы и готовился уезжать на практику, пришла грустная Лидочка.

— Я на минутку. Все очень плохо. Мы должны расстаться и больше не видеться.

— Почему?

— Мама настаивает. Она говорит, что я должна выйти замуж… И ты этому мешаешь.

— А ты что?

— Я не хочу.

Расстаться? Не для того я искал ее, чтобы вот так просто отпустить. Мама настаивает! Невозможно. И я принял решение. Ведь мне было девятнадцать.

— Успокой мать. Выйдешь замуж.

— Ты с ума сошел! Ни за кого не выйду.

— Выйдешь. За меня. Завтра. Согласна? Она не колебалась:

— Согласна. А жить как будем?

— Там увидим. Завтра я пойду в техникум, получу обмундирование и к двенадцати приду на угол Фонтанки и Невского. Там и загс. Не опаздывай.

На следующий день я поехал в Мореходку. Получил там какой-то волосатый бушлат с двумя золотыми птичками на рукаве, что означало «второй курс», пару сапог и две тельняшки. Все это я свернул в неуклюжий тюк. перевязал смоленым шкимушгаром — и был готов к бракосочетанию.

Ровно в двенадцать я стоял у загса. Невеста, конечно, опоздала. Минут на двадцать. Мы поднялись на второй этаж, красные от смущения подали паспорта. Я все еще держал свои пожитки в руках, не зная, куда их деть. Женщина, производившая запись, подозрительно оглядела нас. Нет, все было в порядке, кроме нашей неприличной молодости. Через десять минут мы стали мужем и женой. Регистраторша вручила мне брачное свидетельство, сказала несколько напутственных слов. За нами, переминаясь с ноги на ногу, стояла еще одна нетерпеливая пара. В то время все это делалось быстро.

На лестнице никого не было, и мы поцеловались.

— Надо сейчас же поехать и объявить маме, — твердо сказала Лидочка, когда мы вышли на Невский.

Не могу сказать, чтобы мне хотелось туда ехать. И тюк с бушлатом и сапогами все время мешал мне. Я его перекладывал то в левую, то в правую руку.

Встретила нас Анна Николаевна сурово. Без улыбки. Не обрадовалась моему появлению. Бушлат я втащил в гостиную и бросил на кресло. Лидочка куда-то убежала. Я остался с тещей с глазу на глаз.