Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Мои скитанья по Швейцарии так непохожи на Ваши по родным просторам, что не могу не сказать о впечатлении от Цюриха и от Нешателя. Цюрих похож на огромный рот, забитый кривыми зубами в дырках. Это что-то каменно-бетонное, в лихорадочном припадке стройки, всё перекопано, гудит, гремит, никакой зелени… Что касается Нешателя, – городок малюсенький, узенький, прямо от огромного чудесного озера лезет на крутую гору, похож на курорт, и мне не по душе. С радостью вернулась в мой «Берноград», мой город-лес, с розовыми туманами и колоколами. По поводу Берна пишу всё время что-то, хотя, казалось бы, откуда время? Если спросить, какая из распыленных молекул пишет стихи, не смогла бы ответить. Может быть, во сне…

Кроме соперника Эйнштейна, мы совершенно никого не видели… Человеческие голоса у нас – это стукотня машинок и потом чтенье друг другу написанного, а общество очень забавное: я так раскормила и избаловала воробьев, что они являются в гости, один даже посидел на пишущей машинке, а другой уселся в корзину ям бумаг и не хотел вылезать. Пришлось вытряхнуть за окно.

Целую крепко, пишите! С огромным интересом жду, когда Ваша работа дойдет до победного конца. От Михаила Максимилиановича сердечный привет.

Ваша Вега

10.

25 января 1970

Дорогая моя Светлана, у меня очень неприятно начался год и, откровенно говоря, я немного потеряла голову: в парижском и издательстве «пропали» мои рукописи. Шюзвиллю, который по моей просьбе зашел туда, чтобы забрать рукопись, сказали, что пакет с нею уже послан на его имя. Почта на все запросы отвечала, что пакет попал в почтовую забастовку и она за него не ответственна. Начинать всю работу заново выше моих сил. Эта неприятность выбила меня из колеи, и мне надо было заставить себя переключиться, что я и сделала, усевшись за книгу о бабушке. Ушла в нее с головой и ни о чем другом не думала. Вероятно, из-за этого удара по темени, я и забыла Вас поблагодарить за пушкинский дубовый листик из Михайловского, который меня так тронул и обрадовал! Только вчера нашло на меня просветленье, я открыла книгу, в которую его вложила в ожидании, что куплю рамочку и поставлю в мой русский уголок, и тут же вспомнила, что я даже «спасибо» за него не написала, а ведь как была рада получить! Находка листика принесла, очевидно, удачу, потому что сегодня я говорила по телефону с Парижем, и Шюзвилль радостно сообщил, что, как ни странно, мои рукописи в издательстве внезапно нашлись. С меня точно какая-то пелена спала!

У нас на Родине никто не имеет представления о том, что делается в издательском мире Парижа, где, как пишет Шюзвилль, сидят акулы, гоняющиеся да моментальной наживой и делающие огромные состояния на самой низкопробной литературе, лучше всего продающейся. Об этом можно было бы написать книгу. Но зато, как отрадно знать такого чудесного старика, как Шюзвилль, у которого такое богатство знания, сила духа, любви ко всему прекрасному и настоящего рыцарства, как в отношении людей, так и в работе, которой он вдохновенно увлекается, говоря с восторгом: «Всю ночь работал и даже спать не хотел, так увлекся переводом о Матиссе с итальянского на английский». Если у меня сохранится способность так молодо радоваться переводу в его возрасте, то правда, и старость не страшна. Ну вот, после столь высокого примера, перейдем просто к житью-бытью. Сидим в густой зиме с 1-го ноября по сей день и поэтому, как все северные звери, здоровы. Не перестаем уповать на какое-нибудь чудо, которое вдруг свалится с неба и даст нам возможность поехать домой. Туманно наметились проблески новых возможностей, после разговоров в консульстве, только нужно терпение.

Недавно вышла в свет книга Ксении Куприной, за которую я так рада! Хорошо, что друзья всем с нами делятся, как будто мы рядом и не выпали окончательно из жизни и событий. Присылайте, присылайте свет в конверте (кажется, так начну стихотворение). И помимо стихов, от Вас с Аленой много света.

Чаще всего письма приходят утром, когда мы пьем кофе. Сначала звонок – два раза – значит, заказное, а если заказное – то от Вас. Потом длинный крик на лестнице почтальона утробным басом: «По-о-о-ост!» Он медленно ползет по лестнице, а тот из нас двоих, кто раньше успел, быстро спускается, встреча происходит на полпути. Потом быстро, кое-как дошатывается кофе, раскрывается конверт и сначала читается письмо (иногда два раза подряд), потом надо сесть поудобнее, закурить и, зажмурясь, слушать стихи. Когда же выйдет Ваш сборник?!

Не хочу ждать и, когда закончу бабушку, возьмусь за аккуратное перепечатанье и переплету две книжки, для себя и для Вас.

Крепко Вас, дорогая, целую и, как всегда, жду письма, когда выпадет отдых от великих трудов с диссертацией. Привет от мужа.

Ваша Вега

11.

23 мая 1970

Дорогая Светлана, сказать не могу, как была рада письму, стихам, Гоголю, Михайловскому, Палеху, сухому цветку и бесконечному Вашему вниманию. Поразились, кроме того, Вашему знакомству со стихами Игоря Северянина, так как считали его давным-давно забытым. Впрочем, не помнить нельзя, показательные образцы безвкусицы должны храниться. Какое-то ухо у этого Игоря, конечно, было даже музыкальное, чем у многих иных признанных, с их икотой и шершавостью. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб».

Не посылайте диссертацию, лучше дайте мне все 450 страниц в Москве (уже скоро!).

Показала некоторые Ваши стихи Шюзвиллю, он больше всего оценил «В зеленом небе тишина» и, не зная, что Вы художник сказал, что его особенно поразила красочность, словно всё увидено через резное цветное окно, и, конечно, много ахал по повод музыкальности стиха. Я очень горжусь моим любимым «зеленым небом». Это мне еще и потому близко, что всюду и всегда, в самых разных странах, мне запоминалось зеленое небо больше других, – родная стихия, но с голубым очень мало связано, так же, как с солнцем: всегда от него прячусь в прохладную тень, а в живописи люблю полутона, сумерки, рассветы.

Послала Вам статью, переведенную мною, она интересна, но. автора ее я не помню, я забыла написать на страничке его имя, и положила номер журнала в шкап и не помню, из какого номера переводила. Это на меня похоже и напомнило, как в детстве я должна была учить по-немецки огромный кусок из шиллеровской «Орлеанской Девы». Было это летом, в жару, мухи пищали на клейкой бумаге, мне хотелось в сад и от «Девы» я до слез зевала. Через комнату прошла какая-то теткина знакомая, которая у нее чай пила, и спросила меня: «Над чем ты страдаешь?» Я ответила. – А кто написал «Орлеанскую Деву»? – спросила она, на что я с негодованием ответила, что мне это абсолютно всё равно, и довольно с меня, в жару, самой «Девы», чтобы еще заботиться об авторе.