Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу

Вернувшись в штаб, я распорол меховую подкладку и вынул мягкий матерчатый пакет. На куске холста была директива: «При подходе к границе нашей страны помнить об освободительной миссии Советского Союза… Действовать самостоятельно, сообразно сложившейся обстановке и совести советского гражданина».

Далее следовала инструкция… Не все ее слова сходились с жизнью. Однако самое главное мы в ней нашли: «Действуйте сообразно обстановке и совести советского гражданина…» Подписи не было, так как адресат знал автора: пакет вручался лично.

— Маршруты марша набросал? — спросил я у начштаба.

Предусмотрительный Войцехович составил два варианта.

— Направо или налево? — спросил он.

Сейчас все мои сомнения как рукой сняло. Было ясно, что нас ждут. Разведчики, уже побывавшие за кордоном, в один голос подтверждали это.

— Направо, Вася! Направо…

Без всяких колебаний мы тут же приняли разработанный штабом план ночного марша в сторону Белгорайских лесов.

Установилась снежная погода, и санная дорога сулила быстрый, стремительный бросок вперед.

В медленно таявших сумерках колонна извиваясь выползала из каменистого оврага на плато. Дальше глазу открывалась равнина. Она белела и светилась. Путь был виден далеко на северо–запад. Глаза, наглядевшиеся на карту, казалось, угадывали даже черную щеточку Белгорайских лесов.

По морозу лошади взяли рысью, и я никак не мог удержаться: взобрался на своего оседланного маштака и поскакал к разведчикам.

Все хорошо. Мы совершали обычный, пока ничем не потревоженный марш. Луна, полная, круглолицая и бесстрастная, улыбалась с небосклона.

На развилке дорог, остановившись рядом с маяком от батальона Кульбаки, я разглядел у полевого колодца меж двух тополей каменное изваяние. Рядом с мадонной стоял покосившийся столб, который показался мне пограничным.

В стороне разговаривал с разведчиками наш новый знакомый — Чеслав. Вокруг него сгруппировалось несколько наших бойцов — трое пеших и человек пять конников. Я прислушался, уловил польскую речь и узнал: это ж Прутковский, а тот вон конник — Ступинский… Когда подошел к ним, понял: собеседники уверяют Чеслава, что они настоящие советские партизаны, хотя по национальности и чистые поляки. Чеслав повернулся ко мне и сказал шутя:

— Сейчас мы это проверим с дозволения пана–товарища командира.

Я кивнул головой.

И, повысив голос до торжественной ноты, он спросил:

— Кто ты естеш?

— Поляк честный, — хором ответили бойцы.

— В цо ты вежиш?

— В Польске вежем.

— Який знак твой?

— Ожел бялый, — ответили они тише.

А конник Ступинский, нарушая торжественность минуты, вдруг добавил:

— И звезда красноармейская, и партизанский автомат.

Все засмеялись. Чеслав — громче всех.

— Ну как? — спросил я Чеслава. — Настоящие?

— Настоящие поляки и добри, видать, партизанци. Эх, нам таких давно уже тшэба.

— Тогда вперед, пан Чеслав, — сказал я, вскакивая на коня.

— Товарищ Чеслав, — поправил он меня…

Так вот она, наша освободительная миссия! Там, за этим покосившимся пограничным столбом, живет и борется братский славянский народ. Он обливается кровью. Тридцать две партии привели его к войне и к поражению… И лишь одна, рабочая партия, вместе с нами выведет Польшу на путь национального освобождения…

Перекресток уже проходили штабные возки и батарея. Я пристроился сзади к саням, из которых торчали длинные, как жерди, ноги комиссара Мыколы. Он лежал на спине, закинув руки за голову, как это любил делать Руднев. Я нагнулся к шее коня и заглянул в лицо комиссару — его широко раскрытые глаза глядели в звездное небо. Мыкола молчал. Молчал и я. Но думы мои были совсем иные, чем два дня назад. Тяжелой нерешительности как не бывало. Все просто и ясно, как тот перекресток дороги с двумя тополями и мадонной, оставшийся позади. И, стегнув маштака нагайкой, я широкой рысью пустил его вперед. Догнав эскадрон Усача, присоединился к конникам.

Через час к нам подъехал верхом и Мыкола Солдатенко. Поравнявшись со мной, он придержал моего коня за узду и спросил каким–то незнакомым мне голосом:

— Скоро?

— Чего?

— Ну тая… «линия Керзона»?

— Уже давно, брат Мыкола, осталась позади.

Мыкола опять только свистнул. Но в этом свисте уже не было вчерашнего предупреждения. Наоборот, в нем я услышал ту самую лихость, за которую мой замполит прорабатывал нас на Волыни две недели назад. Кони поняли этот свист по–своему и взяли рысью, затем перешли в галоп. Навстречу нам бежали лощинки, перелески, а затем медленно стал выползать на горизонте широкий лес.

Обогнав разведку, мы выскочили на бугор. Там остановили тяжело дышавших коней и оглянулись назад. Узкой черной лентой колонна тянулась по лощине, пройдя уже с десяток километров от того перекрестка, где в степи росли два тополя.

Да, граница осталась позади.

1950–1960 гг.

Генерал Строкач доносил в Ставку о результатах этой последней боевой операции Ковпака: «При занятии станций Олевск — Сновидовичи уничтожено: паровозов — 7, вагонов — 58, автомашин — 40, танкеток — 5, пульмановских вагонов — 10; разрушено 1700 метров ж. — д. полотна и 700 метров связи; убито и ранено 702 солдата и офицера противника».

В соединении Ковпака — Руднева был приказ № 200, категорически запрещающий мародерство и неблаговидные поступки по отношению к населению. За злостные нарушения этого приказа карали вплоть до расстрела. Поэтому в ходу была прибаутка: «Приказ двести — расстрел на месте».

Яков Шкрябач. «Дорога в Молдавию». Кишинев, 1958.

Рокадой называется дорога, идущая параллельно линии фронта.

ОУН — организация украинских националистов.

Детей, женщин, девушек.

Руководства.

В. И. Ленин. Сочинения, т. 30, стр. 142.

Удостоверение.

Зеленый листочек овса,

Где дорога в Одессу?

Лист зелененький полыни,

Где дорога до Берлина?

В Западной Украине во времена Австро–Венгрии и в Польше Пилсудского контингентами называли многочисленные налоги.

Так называли фронтовики немецкий самолет–корректировщик «Хе–126».