Нейл Страусс - Грязь. Motley crue. Признание наиболее печально известной мировой рок-группы

Мне было четырнадцать лет, когда я арестовал свою мать. Она была в бешенстве оттого, что я допоздна где-то шатался, не делал уроки, слишком громко играл на гитаре, одевался, как неряха… не могу вспомнить, что ещё ей не нравилось, но я решил, что с меня хватит. Я разбил свой бас об стену, раскидал стереосистему по всей комнате, сорвал со стен плакаты «MC5» и «Blue Cheer» и пробил дыру в черно-белом телевизоре в передней. После этого я громко хлопнуть входной дверью. На улице я методично бросил по камню в каждое окно нашего дома.

Но это было только начало. Я хорошо спланировал то, что должно было последовать за этим. Я побежал к близлежащему дому, где жили дегенераты, с которыми я любил вмазаться, и попросил нож. Кто-то бросил мне стилет. Я вытащил лезвие, вытянул свою левую руку, покрытую браслетами, воткнул в неё нож чуть выше локтя и продвинул его вниз примерно на четыре дюйма, достаточно глубоко, чтобы кое-где была видна кость. Я не чувствовал боли. На самом деле, я даже подумал, что это выглядит довольно круто.

Затем я вызвал полицию и сказал, что моя мать напала на меня.

Я хотел, чтобы они забрали ее, чтобы я мог жить один. Но мой план имел неприятные последствия: полиция сказала, что, если ей будут предъявлены обвинения, то, как малолетнего, живущего на её попечении, они должны будут поместить меня в детский дом до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Это подразумевало, что я не смогу играть на гитаре в течение последующих четырёх лет. Но то, что я не буду играть на гитаре в течение четырех лет, означало, что я не буду этого делать уже НИКОГДА. А я очень этого хотел. Уж в этом я никогда не сомневался.

Тогда я заключил сделку со своей матерью. Я сказал ей, что я откажусь от обвинений против неё, если она отстанет от меня, оставит меня в покое и позволит мне быть самим собой. “Ты больше не должна вмешиваться в мою жизнь, — сказал я ей, — поэтому просто отпусти меня”. И она отпустила.

Я больше никогда не возвращался. Это была запоздалая развязка моих давних поисков независимости и спасения. Всё началось, как в песне классика панка Ричарда Хелла «Blank Generation» (”Пустое поколение”): “Я твердил «позвольте мне выйти отсюда», ещё до того, как родился на свет”.

Я родился 11 декабря 1958 года, в 7:11 утра, в Сан-Хосе (San Jose). Я родился, что называется, ни свет ни заря, и, вероятно, поэтому, до сих пор привык рано просыпаться. Моей матери очень «везло» на фамилии, которые она получала от всех своих мужей. Она была урождённой Дианой Хэйт (Deana Haight) — девочка с фермы из штата Айдахо с искрящимися глазами. Она была остроумна, решительна, деятельна и чрезвычайно хороша собой, словно звезда киноэкрана пятидесятых годов, с элегантно короткой стрижкой, ангельским лицом и фигурой, которая заставляла мужчин на улице замедлять шаг при виде её. Но она была «паршивой овцой» в своём семействе, полная противоположность ее совершенной, избалованной сестрицы Шэрон. У неё был неукротимый и дикий характер: совершенно капризная, склонная к случайным приключениям и абсолютно неспособная создать хоть какое-то подобие стабильности. Она определенно была моей матерью.

Она хотела назвать меня то ли Майклом, то ли Расселлом, но прежде, чем она смогла это сделать, медсестра решила спросить моего отца, Фрэнка Карлтона Феранна (Frank Carlton Feranna) (который несколькими годами позже оставил ее, а, к счастью, и меня), как следует меня назвать. Он наплевал на желание матери и назвал меня Фрэнком Феранна, в честь самого себя. Так они и записали в моём свидетельстве о рождении. С первого же дня моя жизнь пошла наперекосяк. Наверное, в тот момент мне следовало бы заползти обратно в утробу и попросить создателя: «Не могли бы мы начать всё сначала?».

Мой отец ещё достаточно долго ошивался где-то поблизости так, что у меня даже успела появиться сестра, о которой, впрочем, как и о моем отце, у меня нет никаких воспоминаний. Моя мать всегда говорила мне, что моя сестра, когда была маленькой, ушла, чтобы жить отдельно, и мне не разрешалось с ней видеться. Только спустя тридцать лет я узнал правду. Для моей матери, беременность и дети были опасной роскошью, ей советовали быть осторожней, но этому совету она следовала недолго, до тех пор, пока не начала встречаться с Ричардом Прайором (Richard Pryor).

Большая часть моего детства прошла мимо таких понятий, как «сестра» и «отец». Я никогда не думал о себе, как о несчастном подростке из разбитой семьи, потому что я не представлял наш дом как-то иначе, чем просто мать и я. Мы жили на девятом этаже Клуба "St. James Club", тогда он назывался "Sunset Towers", на Сансет Бульвар. Всякий раз, когда я становился помехой для неё, она отправляла меня к бабушке с дедушкой, которые постоянно перемещались с места на место, живя то в чистом поле в Покателло, штат Айдахо (Pocatello, Idaho), то на камнях Южной Калифорнии, то на свиноферме в Нью-Мексико. Мои бабушка и дедушка постоянно угрожали оформить опекунство и забрать меня к себе, если моя мать не прекратит вести разгульную жизни. Но она никогда бы не бросила меня и никогда бы не остановилась. Ситуация изменилась к худшему, когда она присоединилась к оркестру Фрэнка Синатры в качестве бэк-вокалистки и начала встречаться с басистом Винни. Я наблюдал, как они все время репетировали со звездами того времени, такими, как Митци Гейнор (Mitzi Gaynor), Каунт Бэйси (Count Basie) и Нельсон Риддл (Nelson Riddle), которые прошли через их оркестр.

Когда мне было четыре года, она вышла замуж за Винни, и мы переехали в Лэйк Тахо (Lake Tahoe), который в то время становился мини-Лос Вегасом. Я просыпался в шесть утра в небольшом коричневом доме, где мы жили, и играл один на улице, кидая в пруд камешки и ожидая, когда они, наконец, встанут с кровати, что обычно случалось не раньше двух часов пополудни. Я знал, что очень опасно будить Винни, потому что он мог меня ударить. Он всегда был в ужасном настроении и при наличии малейшего повода вымещал свою злость на мне. Однажды днем он принимал ванну и вдруг заметил, как я чищу зубы из стороны в сторону, вместо того, чтобы делать это сверху вниз, как он меня учил. Он встал, голый, волосатый и весь покрытый бисером водяных капель, словно горилла, попавшая под ливень, и ударил меня кулаком прямо в голову так, что я рухнул на пол. Тогда мать, как обычно, покраснела и набросилась на него, а я в тот момент побежал к пруду, чтобы спрятаться.

На то Рождество я получил два подарка: пока я играл на улице, мой отец зашёл к нам домой, и, то ли в качестве невнятного жеста, чтобы загладить свою вину, то ли, проявив истинные отцовские чувства, ограниченные, правда, весьма скромными доходами, оставил мне в подарок красные пластмассовые санки с кожаными ручками. Вторым же подарком стало рождение моей сводной сестры Сэси (Ceci).