Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

Во время отдыха можно было поделиться невероятными историями, задать коварные вопросы о монахинях и посмеяться. Мы много смеялись, потому что были молоды, полны едва сдерживаемого озорства и нуждались в разрядке тревоги, возникавшей вследствие привыкания к новой жизни. Смех отлично помогал избавляться от напряжения, сохранять здравый смысл и восстанавливал здоровый румянец на щеках. Мой природный юмор обретал свободу, когда наступала моя очередь говорить, а все вокруг молча слушали. Только на третий год моего пребывания в послушницах, после того как новая наставница посоветовала мне развивать чувство юмора, чтобы его не утратить, я начала забывать о смехе. Она затронула некоторые из уже знакомых мне положений относительно гордости – это было, как выиграть слишком много разноцветных стеклянных шариков.

Окончание отдыха обычно вызывало у меня ощущение большой потери, даже обреченности. Почему мы не могли продолжать мечтать, воскрешая мир в памяти еще в течение нескольких часов? К чему такое унылое подчинение распорядку? Но в два часа пополудни наступала внезапная тишина, словно все мгновенно умирало. Время отдыха заканчивалось, глаза опускались, и мы спешили вернуться к своим обязанностям.

Работы было много. Послушницы и кандидатки, должно быть, сэкономили монастырю огромные деньги, которые без них были бы потрачены на стирку и чистку. Мы работали в спальнях, в прачечной, на кухне, в часовне и в бельевой, где раскладывали одежду, шили новые носильные вещи или ремонтировали старые за швейными машинами – по сути, работа в этом огромном месте ждала нас повсюду.

Пока я была в монастыре, туда никого не нанимали – всю работу делали послушницы и монахини, назначаемые для этого в свободное от учительских обязанностей время предприимчивой сестрой Кевин. Я ушам своим не поверила, когда спустя несколько лет после ухода из монастыря узнала, что моя семья была вынуждена вносить за меня плату как во время послушничества, так и все восемь с половиной лет до принятия мной последних обетов. Это было связано с тем, что у меня не было приданого; за мной стояло лишь стремление родителей завещать меня монастырю до самой смерти, а этого было явно не достаточно. Я и представления не имела об этом вымогательстве.

«Платят всегда бедняки, миссис ван Рэй, – сказала моей матери сестра, которую послали выполнить грязную работу по сбору денег. – Богатые могут не беспокоиться – они не платят никогда».

Кажется, приданого не было у довольно большого числа девушек, даже у тех, чьи семьи могли его обеспечить. Богатым хватило здравого смысла не уступить требованиям оплаты, когда их дочери отдают свои жизни Богу и бесконечной работе во имя Него.

Моей основной обязанностью являлось до блеска чистить коридоры и общие комнаты. Мне показали, как разбрасывать в начале коридора ненужную заварку и методично мести, чтобы влажные листья собирали всю пыль. Я научилась усмирять большую полировочную машину, выпрыгивавшую из неопытных рук, и ухаживать за резными столами из красного дерева, стульями времен королевы Анны и всем убранством пышных комнат, напоминавших двор короля Луи XIV (античные вазы были мне в новинку, а некоторые из них достигали трех футов высоты).

Если приходил посетитель, нас не должны были видеть за работой, но иногда встречи избежать не удавалось. Однажды, когда я протирала пол в коридоре, из зала появился важного вида мужчина, и я спряталась в ванную комнату настоятельницы, расположенную за дверью в том же коридоре. Эта ванная комната была просторным и запретным местом, обычно недоступным для таких простых уборщиц, как я. Мужчина, однако, собирался посетить именно ванну и был готов поспешно уйти, увидев там меня. Яростно вытирая пыль, я сказала, что уже заканчиваю, да и вообще – ничего страшного!

В трапезной, где мы ели, меня посещали тревожные чувства. У кандидаток была своя столовая дальше по коридору. Обычно процесс принятия пищи контролировала наша наставница, и мы получали от нее некоторые указания. Основательницей нашего ордена была француженка, но этикет в принадлежавших ордену монастырях был поистине викторианским. Трапеза проходила нервно и мучительно. Однажды наставница ела яблоко ножом и вилкой. Я считала себя несведущей в манерах поведения за столом и предполагала, что все, кроме меня, дочери садовника, отлично в этом разбираются. Однако разве кто-то ел дома апельсин ложкой или яблоко – ножом и вилкой? Поэтому все мы чувствовали себя примерно одинаково, искоса наблюдая за манерами соседок.

Мы успели приобрести большой опыт в умении есть яблоко, не дотрагиваясь до него пальцами, когда однажды наша настоятельница имела наглость сухо заявить со своего конца стола: «Совершенно необязательно есть яблоко ножом и вилкой!» Она вытерла тонкий рот большим белым платком и покинула столовую. Я так и не поняла смысла этого урока.

ВЕКАМИ религия служила делу лишения человека его человечности. Отцы Церкви всегда определяли религиозную жизнь как путь к совершенству, подразумевая под этим отказ от мира. «Мир» в данном контексте означал не только материальные блага – сестры должны были ограничить общение с людьми. Суровость – вот первое, что приходит на ум. Суровая преданность.

С течением времени жизнь по правилам и строгому распорядку стала восприниматься легче – это даже стало помогать. Чтобы не делать ошибок, нам надо было консультироваться с распорядком или уставом, а в случае любых сомнений обращаться за советом к наставнице.

«Все, что я делаю, является именно тем, что в данный момент Господь от меня хочет, и это потрясающе», – писала я в своем первом еженедельном письме домой. Чем больше правил мы учили, тем легче нам казалось поступать «правильно». Так было до тех пор, пока давление огромного количества правил и сложность жизни по ним не увеличили шансы на неудачу.

Нашу преподобную мать-настоятельницу ценили высоко. На ней лежало множество обязанностей, и ей угождали, как пчелиной матке. Согласно иерархии нам следовало почитать и региональную мать-заместительницу, а также главу ордена, с любовью называемую «Notre Mere». Встретиться с ней было сложнее всего, поскольку она жила в Англии, в Броудстейрс. Нас заставляли слать письма с выражением признательности этой неизвестной, но уважаемой женщине с уверением в том, что мы за нее молимся и преисполнены преданности и любви к ней.

У настоятельницы монастыря матери Винифред был полон рот больших зубов, и она широко улыбалась, принимая меня, но вскоре я убедилась, что она испытывает ко мне холодную неприязнь. Впрочем, у нее оставалось не слишком много времени на послушниц и кандидаток, и встречалась она с нами лишь изредка, чтобы прочесть правила или произнести пылкую речь, называемую трактатом. Она читала ее, опустив глаза к заготовленному тексту, тогда как мы, юные девы, сидели в два ряда под прямым углом к ней, глядя на руки, сложенные на коленях.