Артур Черный - Мир Всем Вам.

Эшелоны везли сюда тысячу за тысячей, а здесь их никто не ждал. Доисторические бараки бывших мотострелковых дивизий давно сгнили, были разобраны или завалились сами. Все продукты были уже украдены со складов, а новые заранее поделены между штабами и тылами. Нас пригоняли сюда эшелонами и эшелонами же гнали обратно. Люди приезжали для отправки на фронт, а их, не заплатив ни копейки, без объяснения причин, возвращали в родные военкоматы. От каждой тысячи здесь едва оставалось треть. Почему? Потому что нашей Армии не на что было содержать своих солдат.

Тот, кто не был отправлен домой сразу, рано радовался своему везению. Многим предстояло просидеть здесь несколько месяцев, и все равно быть изгнанным. Многим пройти жестокие унижения, побои, «хлорные» гауптвахты, обморозиться, поучаствовать в «голодных бунтах», каждому перенести непрерывные оскорбления. Многим из нас не хватило терпения, многие сорвались. Некоторые погибли здесь, в пьяной драке, по глупости, в ссорах с местным населением. Больше сложили голову уже в Чечне. Другие, вернувшиеся сюда после войны за «боевыми», так и не добрались до дома. Их убивали из-за денег на какой-нибудь глухой станции и бросали в степи.

Конечно, самым тяжелым испытанием были не полигоны, не холод, не оскорбления, не возможная смерть, а именно голод. Мы едва ели. Но даже на этом ослабленном пайке, даже за месяц и два, мы не могли дойти до того истощения, что представляли собой солдаты-срочники местных частей. Чтобы увидеть своими глазами настоящий голод, нужно было войти в солдатскую баню. Там в Забайкалье я вживую просмотрел документальное кино про Бухенвальд и Освенцим, отстоял за кулисами голодную свою вахту и сам едва не попал в камеру режиссера.

Ниоткуда мы не рвались с такой поспешностью как оттуда. Мы хотели только одного: поскорее обменять Даурию, Борзю, другие свои узнические лагеря, на Чечню. Там хоть и убивали, но тамошняя смерть от железа — это было что-то туманное, неопределенное и совсем необязательное. Тот край смерти казался нам лучше, потому что он был сытнее, чем этот, мирный и прочный, с голодной его безопасностью.

Здесь нечему поражаться. Это так естественно — хотеть есть.

Нас грабили со всех сторон. Недокармливали, недодавали, недоплачивали… Вспомните и, если у вас и через столько лет не найдется сил засмеяться, заплачьте от обиды те, кто улетал оттуда зимой без теплых ватных штанов, кому крикнули в самое ухо, чтобы лучше расслышал: «Не пригодятся! Только бушлаты! На Кавказ едите. Там тепло, там юг». Почти все, кто взошел на этот рейс, попали в горы в самое начало зимы. Многих из них я видел потом, в бешеных наших рейдах по диким ущельям Кавказа. Там, где негде было согреть свою кровь, кроме редкого дневного костра, где не было никакой другой перины, кроме утоптанного снежного наста. Я видел, как в ледяную горную ночь они загибались от простуд и мужских болезней.

…Ханкала — походная столица группировки. Нас никто не ждал здесь. Огромная толпа алкоголиков, бродяг и убийц, — мы по нескольку дней тупо сидели на нарах холодной брезентовой палатки, жевали гадкие списанные консервы, пили водку и не знали, куда податься теперь. В сумках и вещмешках валялись без дела, оказавшиеся на руках личные наши дела. Грозное и беспощадное в Забайкалье и Моздоке, наше начальство, по привозу нас сюда, теперь постоянно куда-то исчезало, неохотно отсчитывало положенные нам «подъемные», не знало, как от нас избавиться и, в конце концов, тайно бежало на третье утро.

Это был сборный пункт, куда за контрактниками приезжали по надобности редкие местные «покупатели». Они долго ковырялись в наших документах, принюхивались, стараясь уловить алкогольный запах, и, уклоняясь от прямых ответов о выплате «боевых», забирали с собой единицы счастливчиков. А каждый оставшийся здесь только завидовал последним, и никак не мог понять, что же в них такого, что они оказались лучше?

Поначалу, привыкшие к строгости и военной дисциплине, мы долго и терпеливо ждали своих «покупателей». Нам не приходило и мысли о том, что нас забудут, оставят, выбросят за ненадобностью. Сначала мы удивлялись, затем недоумевали, следом отчаивались. А потом у нас стали кончаться деньги. Нам стало просто не на что жить. И дальше пришлось каждому, отдельно от других, искать себе место службы.

Ханкала гудела от изобилия походных колонн. Они подходили со всей республики, с горных и равнинных ее частей, катились по каждой проезжей дороге. А мы выслеживали их на стоянках и перекрестках, приставали к их командирам, нанимались к ним на работу и просили взять с собой. Просили только одно: забрать отсюда. Эти «попутки» — бронированные колонны танков, БМП и машин — были единственной нашей отрадой, единственной возможностью выбраться из своей тюрьмы. Но даже если нас брали, не у каждого получалось сразу покинуть Ханкалу. Мы приезжали в Шали, Гудермес, Урус-Мартан, Грозный, а нас гнали оттуда, как ненужных и лишних, или же мы сами, пораженные бытовыми условиями, отказывались там служить. А вечером, грязные и разбитые, заходили в ту же палатку, что с такой радостью оставили утром. Падали на те же нары, предавались тому же отчаянию.

Мы бы уехали домой, но уже не было денег…

Однажды, среди зеленого океана камуфляжей, я увидел их — синие мундиры ВВ с белыми пятнами на застиранных рукавах бушлатов. Они стояли невдалеке от нашего городка и что-то сгружали со своей БМП у железнодорожного переезда. Это были те самые Внутренние Войска, в которые я был призван два года назад, на них была та самая милицейская форма, к которой я так привык. Они приехали за мной и просто ждали, когда, наконец, я пойму, что единственное пустое место на их броне — это тот самый подарок, который дает мне судьба.

Еще только начиналось утро — время беспробудного сна, время позднего красного солнца. Я хватал из-под нар свои вещи и никого не будил в палатке. У меня не было и минуты, чтобы кого-то звать за собой.

…Я бежал к ним, проваливаясь в грязь, не огибая луж, спотыкаясь и падая на каждом шагу. Я завяз в канаве и, швырнув в слякоть вещмешок, вырывал руками свои сапоги. Я добежал до ж/д путей и свалился на шпалы… А они уже уезжали. Уже съезжали с переезда и поворачивали БМП. Медленно, не торопясь, но все равно быстрее, чем двигались мои ноги. Они молча смотрели, как я бегу, и не меняли скорости. Они уезжали у меня на виду. Уезжали уже тогда, когда я различал соколиную эмблему Московского округа — белую птицу в черном треугольнике на правом плече.

…Я сидел на пустых рельсах и не вытирал слез. Сидел босой, в размотанных портянках, бросив в сторону полные водой сапоги. Весь заляпанный мазутом, наедине с непоправимой своею бедой. Мне больше некуда было пойти…