Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

Я замечал в нем склонность к чему-нибудь эдакому, к небольшим странностям… В последних октавах Первого концерта ему мерещились танцующие стулья. И так грохочет оркестр, грохочет все, так еще стулья в Зале Чайковского — вы только представьте! Мейерхольду такое не снилось.

Все, пересадка… Город-герой Брянск!

Простившись с Митей, пересаживаемся в машину с киевскими номерами. Святослав Теофилович обходит ее с четырех сторон, словно проверяя колеса. Грозно смотрит на радио. «Музыка будет?» — спрашивает он водителя. «Полная звукоизоляция!» — следует незамедлительный ответ.

В Брянске четыре раза играл. Это как перевалочный пункт. Тут прямо на концерте встал человек… видимо не очень в себе… и из первого ряда: «Слава, это еще божественней, чем раньше!». Почти в полный голос. Зал аж мертвый, они почему-то подумали, что я могу остановиться.

Может и в самом деле Прокофьев прав насчет видеообразов? У Пазолини я видел изумительный фильм «Теорема». Надо привести вам кассету. Главное, что там совершенно не говорят. Так построено действие, что все понятно без слов.

После того, как я сыграл Шестую сонату Прокофьева в честь Пикассо, он обратился ко мне [82]: «Я вижу человека, который владеет кодом. С его помощью музыканты могут обмениваться сообщениями. Но ваша беда в том, что для этого нужен собеседник — а у вас его нет! Также как нет его у меня!».

Я, как мог, все отрицал: что не знаю никакого кода и что вообще слаб в теории. Пикассо меня недослушал: «Каждый предмет имеет много точек зрения. Для этого я и занимаюсь Эль Греко, Веласкесом, Делакруа. К Мане сделано уже двадцать семь рисунков. Свой код я ищу у них. Вы ищете у Прокофьева… Я поздравляю, вы нашли его!».

Если бы я нашел, я бы уже умер.

Все-таки видеообразы не дают мне покоя. Вот я играю Девятую мимолетность. Передо мной — набросок Тышлера, у которого название — «Сон в летнюю ночь». Конечно, ироническое название. Перед Домом культуры стоит кресло-качалка. Над этим креслом ангелочки занимаются сплетнями, о чем-то судачат. Ну, не так, как на кухне — все безобидней… Теперь с помощью телепатии посылаю этот образ вам. Вы получаете. Нет, мне это не нравится, пропадает главное: как этот образ в вас возникает. И потом — зачем такое насилие? Может, вы увидите не «Сон в летнюю ночь», а «Зимнее утро в… Новокузнецке»?

Комната Якова Зака должна из ничеговозникать [83]. Сначала полки, этажерки… и с какой аккуратностью все на них сложено. Потом уже его профиль — совершенно гетевский. Это — Третья мимолетность.

«Арфу», то есть Седьмую мимолетность, я нарочно не играю — из-за моей арфистки. Уж больно корявый у нее ученик.

А вот где я себя вижу за арфой, так это в Es-dur'ном этюде Шопена! В Одессе одна дама все время настаивала: «Светик, зачем тебе фортепьяно? У тебя же толстые пальцы, они с трудом пролезают в клавиши. Переходи на арфу!»

Между прочим, Es-dur'ный этюд — это не кислая серенада, как все играют. Тут надо действительно что-нибудь «высечь». Чтобы Ниночка появилась на балконе. В той бесподобной блузе, как на портрете Кэтеваны Константиновны [84].

Телепатию в себе развивал дирижер N. Для этого в молодости упражнялся даже с хлыстом. Тренировал перед зеркалом властные, завлекающие движения. Это чтобы пробудить в себе демонические наклонности, власть над оркестром. Я еще не читал тогда «Марио и волшебника» [85], а то посоветовал бы N. прибавить к этому стаканчик виски. Ведь у Чиполлы основное оружие — хлыст и виски!

Проявлять власть — это не для меня. Власть над собой, когда только ты и рояль, — это я иногда могу. Но чтобы сделать рабами сто человек…

«Потрудитесь делать то-то и то-то», — говорил оркестрантам Прокофьев. Те строили гримасы: зачем нам эти большие септимы? — но все-таки подчинялись. Mравинскому ничего говорить не надо было — у меня от его гипноза леденели пальцы. Я ему на это «пожаловался», а он так… как будто с Олимпа: «Порепетируйте две недели одно сочинение и не заметите, как сами станете гипнотизером!».

На Симфонию — концерт Прокофьева у нас с Ростроповичем было три (!) репетиции [86]. Кондрашин дал мне несколько дирижерских уроков: «Слава, твердите себе: «у меня все получится, у меня все получится»… Я и вправду начал себе что-то внушать, стиснув зубы. Но получилось так, что гипнотизировать как раз начал Кондрашин. Он уселся напротив в оркестре и не сводил с меня глаз. А взгляд был неподвижный, оценивающий…

Как все кончилось — вы знаете. Я шел за Ростроповичем и споткнулся. Искал рояль… и не заметил подиум.

Концерт прошел настолько удачно, что я решился на второй дирижерский подвиг. Сначала хотел взять какую-нибудь симфонию Прокофьева, но Кондрашин отсоветовал. Решил, что буду дирижировать Второй Бетховена — самой любимой. Но это оказалось сложнее, чем аккомпанировать Ростроповичу.

Репетиции назначили в ленинградской Капелле. Все были настолько уверены, что Рихтер будет теперь дирижером… А я вдруг взял… и все бросил. Для меня дирижирование так и осталось — как мимолетность Двадцать первая?

Шостакович сказал Стравинскому, что хотел бы, как он, дирижировать своими сочинениями. Но что он этого не сделает, потому что боится публики [87]. И Шостаковичу, и Стравинскому легче в том смысле, что не нужно бояться самих себя. Я же испугался… Бетховена. Очень реально представил, как он явится на репетицию и переломит мне дирижерскую палочку. В страшном гневе.

Напел, а, точнее, «прорычал» лейтмотив «Гнева» из «Тристана и Изольды».

Что это? Как, Бетховен? «Тристана и Изольду» нужно знать как Ветхий Завет!!!

Многие музыканты не принимали метод Мравинского. Еще бы, их величества попросили работать!.. Это было сразу после войны Первый скрипач во время репетиции начал отбивать ритм — прямо по дирижерскому подиуму. Весьма демонстративно. В знак протеста.

Евгений Александрович резко наступает ногой на смычок. У скрипача замешательство, он пытается вырвать смычок из-под ботинка Мравинского. Тот не отпускает и переламывает смычок пополам. При этом репетиция ни на секунду не прерывается. Вот уж кто умел власть употребить!

Помните а-moll'ную мимолетность? Очень коротенькую. Это — Зоечка Богомолец, еще такая, какой я ее помню в Одессе [88]. Мы завтра после концерта приглашены к ней на кофейный торт. Самое большое лакомство в мире!

«Декабрьские вечера» — фестиваль С. Рихтера и И. Антоновой — целиком посвящен Моцарту. После одного из концертов затевается разговор о самом болезненном.Так сам Рихтер определяет для себя «тему Моцарта»: «Его нет ни в детстве, ни в юности, ни в старости… Я искал… Но нигде не нашел. Я уж не знаю, где теперь искать».