Антанас Венцлова - В поисках молодости

Бросив щетку, Бурба взял с примуса закопченную сковороду и принялся колотить по ней какой-то железякой. Я все еще трезвонил. Но никто не пришел ругаться («Наверно, в город ушел, черт, — сказал художник, — на сей раз хватит…»), мы прекратили свой футуристический концерт и снова принялись дружески обсуждать эскизы обложки.

В один прекрасный день обложка была закончена. На ней изображалась мощенная булыжником улочка с фонарями и большой бублик, висящий над лавкой. Обложка напоминала картины Добужинского и выглядела сносно.

Прошла еще неделя. И вот я возвращаюсь на улицу Капсу с небольшим пакетом. Вынимаю из него свою книгу и не могу на нее насмотреться — до того она мне нравится, трудно даже поверить, что ее написал не кто-нибудь, а я! На первом же экземпляре я пишу дарственную надпись своему издателю и, когда он возвращается со службы, вручаю ему книгу. Он листает книжицу, читает мое посвящение, улыбается. А я объясняю:

— Типография сама доставит весь тираж в магазин «Фонда печати» на Лайсвес-аллее. А там мне сказали, что прийти рассчитаться за проданные экземпляры можно три месяца спустя…

Один экземпляр книги я послал брату Пиюсу, который уже работал учителем, другой — знакомой девушке татарке Стасе в Алитус, надписал по экземпляру новым своим друзьям Ляонасу Скабейке и Казису Инчюре. [17] Инчюра Казис (р. 1906) — поэт и драматург. Один экземпляр послал Казису Боруте в Вену, где он жил, выйдя из тюрьмы, еще один — в деревню учителю Винцасу Жилёнису. Это занятие было очень приятным — казалось, что моей книге все обрадуются не меньше, чем я сам…

На следующий день я шел по Лайсвес-аллее, останавливаясь у витрин книжных магазинов. Моя книга, скорее всего, уже выставлена, и прохожие с любопытством смотрят, что это за новый поэт… В окне магазина «Фонда печати», где-то в уголке, среди брошюр, затесалась и моя книжица, но — боже мой! — ее просто трудно заметить. В других магазинах ее вообще нет. Я захожу в книжный магазин у собора и спрашиваю, — нет, про такую книгу они не слышали… Почувствовал себя неловко. А мне казалось, что книгу тут же все будут хватать, вырывать друг у друга из рук и прочитают залпом… Черт подери, ведь такие «Сумеречные переулки» могут перевернуть весь мир… Но дни шли, и мир оставался на своем месте.

В какой-то газете появилась первая рецензия на мою книгу. Довольно холодная. Несколько плоских слов похвалы и перечисление недостатков — пессимизм, несамостоятельность, перепевы старого. Вторая рецензия. Нет, эта куда дружелюбней. Упреки тоже есть, но зато хоть похвалили как следует молодого автора. Редакция молодежной газеты просит у меня фотографию. Некоторое время спустя я получаю эту газету, и там меня превозносят, словно я — литовский Верхарн, мне даже смешно. И фотография помещена, как настоящего поэта. А в одном журнале — большая статья, где не только мою книгу, но и меня самого смешали с грязью. Я читаю статью и чувствую, что краснеет даже затылок, — оказывается, выпустив этот сборник, я совершил гнусное преступление, навеки покрыл себя позором, который уже не смыть. Критик взбешен, считает меня полным ничтожеством, а мою поэзию — «взбрыками шального жеребца» и «воем немощного щенка на ночном ветру». Сравнения мне кажутся смешными, но в общем статья убивает — да, что может быть ужаснее, чем написать такие стихи… В другом журнале я читаю статью нашего профессора Креве, в которой упоминается разгромная рецензия. Креве говорит, что рецензия, кажется, написана «старшим братом шального жеребца» и что «человеку было бы стыдно так писать». Его слова меня немного утешают, но не настолько, чтобы я быстро забыл эту непристойную рецензию, которая меня обдала густой вонючей грязью.

Правда, мои знакомые и друзья на все это обратили мало внимания. Ляонас Скабейка и Казис Инчюра откровенно, по-дружески излагали свое мнение о моей книжке, и это мнение было скорей положительным. Неплохо оценил ее и Винцас Жилёнис. Студенты нашего факультета стали относиться ко мне как к молодому поэту и уже приглашали на литературные вечера.

Очень не хватало Казиса Боруты. Он бы сказал мне свое мнение, и с ним было бы куда легче отражать нападки критиков. Он смелый, самостоятельный, он бы никому не дал меня в обиду. Я всегда чувствовал себя с ним, как со старшим братом… Теперь мы очень часто писали друг другу, и каждое его письмо для меня было светлой новостью, глотком свежего воздуха, новым зарядом энергии.

Я написал Казису про встречи и разговоры с поэтами «Четырех ветров», и он мне ответил:

«Приятно слышать, что литературные братья в Каунасе зашевелились после моего отъезда. Мне даже в Вене стало беспокойно…

О Каунасе я вспоминаю часто.

Говоришь, выйдут «Четыре ветра»? Пустые россказни, брат. «Четыре ветра» давно живой труп, и таким, как Бинкис и компания, их не оживить. Могли оживить мы, молодые, но ни у кого не было настоящего желания. Да и к черту оживление трупов, если можно пустить в свет новый журнал».

Очутившись в большом европейском городе, Казис не мог привыкнуть к нему. В письмах он жаловался на городской шум, на мещанство и тупость венских обывателей.

«Скорей всего, летом или осенью приеду в Литву… 1) худо себя чувствую, 2) не могу приняться за дело как следует, прошла даже охота ехать во Францию, да и немецкий мне надоел… В Литве буду искать общества не столько честных, сколько смелых парней, чтобы как следует поднять шум: на всех столбах вывесить манифест и потом начать гастроли по всей Литве со скандалами». «Если приеду в Литву, устроим мастерскую слова: сами научимся работать и других научим», — писал он в другом письме.

Прошло несколько месяцев, настала весна. Моя работа над книгой хозяина кончалась. Мне стало неудобно пользоваться его комнатой и питанием. Взяв свой чемоданчик, однажды я отправился пешком в город. Несколько ночей спал то у одного, то у другого приятеля. Попытался ночевать и в садике городского театра на скамье, но отсюда меня выгнал полицейский. Наконец в Старом городе, на улице Даукши, я получил место в студенческом общежитии, в одной комнате с Ляонасом Скабейкой и Адомасом Грибе. Они были хорошие ребята, закоренелые безбожники, Ляонас к тому же молодой поэт, вроде меня. Жили мы дружно, душа в душу… Денег не было ни у одного из нас, лишь изредка удавалось заработать лит-другой случайными уроками.

Я зашел в «Фонд печати» узнать, как расходятся мои «Сумеречные переулки». Порывшись в различных книгах, бухгалтер сказал, что эти «переулки» совсем не расходятся и только занимают место на складе. Если я хочу, могу забрать весь тираж. Больше я туда не заходил.

По Вильнюсской улице тарахтели крестьянские телеги, катились обшарпанные извозчичьи пролетки, грохотали грузовики и лишь изредка проносились легковые машины. А наша узенькая улочка Даукши была заполнена замурзанными детьми, которые вопили на все голоса — то радостно, то печально. По узким тротуарам ходили бабы с корзинами, рабочие таскали мешки с мукой и складывали в лавке под нашими комнатами. Дом кишел крысами. Когда я поздно вечером возвращался из города, они носились по коридорам и прятались за углами. А ночью целыми полчищами забирались к нам в комнату из всех щелей и прыгали через наши головы, словно дрессированные кошки. Они были большие, жирные, нахальные. Не раз ночью, не вытерпев, мы выскакивали: из кроватей, затыкали щели в полу и, принимаясь избивать непрошеных посетительниц, укладывали на месте добрый десяток.