Андре Моруа - Жизнь Александра Флеминга

Стипендии Британского Совета присуждались без экзаменов. Кандидаты должны были представить свои дипломы, отзывы профессоров и свидетельства о своем поведении во время войны. С теми из кандидатов, кто оставался в списке после отсева, беседовал директор, историк Стив Ренчмен. Высший балл был присужден молодой гречанке за то, что на вопрос: «Почему вам нравится научно-исследовательская работа?» – она ответила просто и искренне. Ее преподаватели тоже усиленно ее рекомендовали, и, таким образом, она оказалась первой в списке. Она окончила медицинский факультет и специализировалась в области бактериологии.

В Грецию до освобождения о пенициллине доходили только нелепые слухи. Говорили, что англичане нашли какую-то маленькую медузу, обладающую чудесным лечебным свойством. Ее будто бы давали глотать больным, и она, до того как ее успевали переварить, выделяла вещество, которое исцеляло от септицемии. После войны на смену этому новому мифу о медузе пришли более серьезные сведения. Грек Аливизатос, профессор Амалии, который сам открыл явления антибиоза, хорошо знал работы Флеминга и восхищался ими. Он посоветовал своей бывшей студентке попытаться попасть в отделение этого шотландского ученого. Запросили Флеминга, и он сообщил, что согласен взять ее к себе на шестимесячную практику. Амалия Вурека выехала в Лондон.

Впервые она появилась в Сент-Мэри 1 октября 1946 года; Флеминг принял ее в крошечном кабинете. Он спросил, над какой темой она хотела бы работать. Она сказала: «Над вирусами». Он ответил, что в вирусологическом отделении нет свободного места. Может быть, ее заинтересует аллергия? У Флеминга был низкий голос, говорил он с шотландским акцентом, не разжимая губ, удерживая сигарету в углу рта. Гречанка не очень хорошо знала английский язык и не поняла слово «аллергия» – он сказал его, не выговаривая букву «р».

Флеминг прочел на ее лице замешательство и решил, что она не хочет изучать аллергию. Его лицо озарилось доброй улыбкой, и он тоном человека, который просит сделать ему одолжение, спросил, не пожелает ли она работать с ним. Она сразу согласилась, чтобы покончить с этим мучительным для нее разговором, к тому же ее покорили лучезарная улыбка и просиявший взгляд Флеминга. Казалось, с него вдруг слетела непроницаемая маска, и он предстал перед ней, полный бесконечной доброжелательности. «Почему он сперва надел эту маску? – подумала Амалия. – Сдержанность это, простое приличие, осторожность или хитрость?»

Она поняла, что при виде ее растерянности ему захотелось ей помочь, и была ему тем более благодарна, что чувствовала себя очень одиноко в этой стране, столь не похожей на ее родину. Когда она вошла в кабинет, она увидела человека маленького роста, холодного и сурового. Но потом произошла удивительная перемена. И она вдруг обнаружила совершенно иного человека, с необычайными глазами, живыми, умными, человечными. Может быть, в нем жило два человека, – тот, кем он был, и тот, кем он притворялся? При первой же встрече ее очаровала эта его двойственность.

Когда она начала работать, Флеминг представил ее сэру Алмроту Райту, который, хотя и ушел в отставку, продолжал приезжать раза два-три в неделю подышать атмосферой лаборатории. На молодую иностранку Райт произвел впечатление доисторического мамонта, и не только своим обликом, но и потому, что в ее воспоминаниях имя его стояло в учебниках рядом с именами знаменитых ученых прошлого, рядом с Пастером, Кохом, Эрлихом. Она была первой женщиной, принятой в это отделение, где продолжал царить дух райтовского женоненавистничества. Кстати, только после смерти Старика ей разрешили питаться в столовой больницы и приходить на чаепития в библиотеку. Флеминг поручил одному молодому доктору познакомить «новенькую» с лабораторным оборудованием. Аппаратура в лаборатории очень хрупкая и, как известно, требует большой ловкости. Флеминг по-прежнему гордился тем, что он умеет орудовать ею искуснее всех. Амалия подумала про себя, и в этом она была права, что он сохранил мальчишеские черты.

Он часто приглашал ее в комнату лаборантов и учил делать микропипетки на газовой горелке. Она находила, что это очень сложно, а он смеялся, довольный ее неудачами.

Вскоре Флемингу пришло в голову взяться за одну научную работу вместе с доктором Вурека и Робертом Мэй. Он наметил тему (титрование стрептомицина), составил план опытов и сам же потом написал сообщение, но настоял, как он это делал почти всегда, чтобы его имя стояло последним. «Так будет лучше для вас, а мне не нанесет никакого урона». Этот поступок, его простота в обращении, его доброта, его упорное нежелание относиться к себе всерьез, необычайные достоинства его ума, его молчаливость – все это сделало из него героя в глазах греческой студентки.

Как приятно иметь учителя, дверь которого всегда открыта для учеников, с которым можно повидаться в любой час без всякого труда. Он, не вставая со своего вращающегося стула, поворачивался к вам, и его лицо выражало живой интерес и радостное ожидание. Вы его спрашивали, не помешали ли ему. «Нет, нет, – говорил он, – мне ведь нечего делать». Вы ему излагали вопрос, над которым уже несколько дней тщетно бились. Ответ следовал сразу и прояснял проблему. «Он всегда умел, – вспоминает доктор Огилви, – по-новому осветить вашу проблему, найти к ней подход, который вам и в голову не приходил, и надоумить сделать ряд совершенно новых опытов». Даже если тема была, казалось, очень далека от того, чем он занимался, он схватывал ее сразу. Дав совет, он поворачивался на стуле и снова принимался за работу. Он по-настоящему гордился своей способностью выполнять несколько дел сразу, и притом очень хорошо, и уменьем быстро найти нужное решение.

Амалия Вурека слышала однажды, как он обсуждал с одним из коллег заслуги Коха и Пастера. Коллега отдавал предпочтение Коху.

– Пастер, – говорил он, – проводил слишком мало контрольных опытов.

– Пастер был гением, – сказал в ответ Флеминг. – Он наблюдал за явлениями и, что еще более важно, оценивал их и понимал, что они значат. Каждый опыт Пастера был окончательным и стоил ста опытов. И вот вам доказательство этого – он мог его повторять сколько угодно раз и всегда так же успешно.

«Я подумала тогда, – пишет Амалия, – что и он, как Пастер, в высшей степени обладал даром поставить именно тот опыт, который будет иметь решающее значение, и из случайных наблюдений сделать важнейшие выводы. В тот момент по блеску его глаз я поняла, что он это великолепно знает. Но как по-разному эти ученые относились к себе, подумала я. Пастер сознавал, что он гениален, и целиком отдавался своим исследованиям; прервать их было бы преступлением. Для Флеминга же мир существовал и за пределами лаборатории. Рождение у него в саду нового цветка вызывало в нем такой же интерес, как и его научная работа. Все было важно, и все в одинаковой степени. Его глаза сохранили то же изумленное выражение, с каким он в детстве восхищался бесконечными просторами ландов, красотой холмов, долин и рек родного Локфилда. Он и теперь, как некогда, будучи школьником, чувствовал себя незначительной частицей природы. Этим и объяснялось его нежелание выдвигать себя вперед, его отвращение к громким словам. Можно даже сказать, что он был гением поневоле и даже против воли».