Рита Райт-Ковалева - Роберт Бернс

«Я наложил, отныне и впредь, печать на свои уста во всем, что касается этой несчастной политики, — повторяет он. — Но вам я должен хоть шепнуть об истинных моих чувствах. В них, как и во всем, я покажу вам непритворные волнения моей души. Войну я ненавижу: горе и разорение тысячам людей несет дыхание этого демона разрушения...»

Тут вырезаны три четверти страницы: очевидно, их нельзя было даже держать в доме!

«...Глубину их мерзости, испепелили силу их подлости! Наложи клеймо на их неправедные суждения. Ты уже...»

И снова три четверти этой страницы вырваны, и только на следующем листке Бернс сообщает, что «политическая буря, угрожавшая моему благополучию, пронеслась».

Он проклинает «проституированную душу того жалкого подлеца, который нарочито и низко замышляет погибель честного человека, ничем его не обидевшего, и с ухмылкой удовлетворения смотрит, как несчастный вместе с верной женой и малыми детьми брошен в пасть нищете и разорению. «Oui! Telles choses se font: je viens d'en faire une epreuve maudite!» 22 22 Да! Такие вещи делаются: я сам только что перенес это проклятое испытание! (франц.). — пишет он. — Кстати, не знаю правильно ли это по-французски, а мне было бы очень не по душе портить то, что принадлежит этому храброму народу,хотя выражение истинных моих чувств по отношению к нему я ограничу нашей с вами перепиской».

Увы! Через два года Бернс настолько резко написал миссис Дэнлоп о казни королевской четы Франции, что миссис Дэнлоп не на шутку обиделась.

В длинном письме от 20 декабря 1794 года он говорил о путевых записках их общего друга доктора Мура:

«Он очень польстил мне, процитировав мои стихи в своей последней работе («Записки о пребывании во Франции»), хотя осмелюсь высказать мнение, что эта вещь написана далеко не в лучшем его стиле. Entre nous 23 23 Между нами (франц.). , вы знаете мои политические убеждения, и я никак не могу одобрить нытье доброго доктора по поводу заслуженной судьбы двух известных вам личностей. Стоит ли хоть на миг останавливать внимание на том, что болвана-клятвопреступника и бессовестную проститутку народ отдал в руки палача, особенно в столь знаменательный час, когда, как прекрасно сказал мой друг Роско из Ливерпуля,

На чаше весов — благоденствие миллионов,

И колеблются эти весы под рукою судьбы!»

В январе 1793 года был казнен французский король Людовик Шестнадцатый, который чуть было не отдал свою страну на поток и разграбление чужеземным войскам.

В начале февраля разразилась война: теперь Великобритания открыто воевала с Францией, и всякие симпатии к французскому народу стали считаться особой крамолой.

Общество «Друзья народа», из которого ушли все наиболее «благомыслящие» люди, собиралось теперь тайно.

Шпионы Питта и Дандаса подслушивали каждое слово, каждый вздох.

Вечерами Бернс старался сидеть дома — встречаться с людьми в общественных местах ему не хотелось. Он не умел притворяться, особенно выпив хоть кружку. Недавно в «Глобусе» собралось большое общество, его уговорили поужинать в компании, и он после всех «верноподданнических» тостов, которые провозглашали офицеры, не выдержал и язвительно сказал: «Пусть наш успех в этой войне соответствует справедливости наших целей».

Так как все знали, что для правительства Питта цель войны — уничтожить крамолу не только во Франции, но и у себя дома, тост был принят холодно.

На следующий день пришлось снова писать письма, оправдываться.

Но сколько ни связывай себе руки, сколько ни запирай рот на замок, твоя поэтическая сила разорвет все путы, твой поэтический голос проникнет сквозь «печать на устах».

Бернс пишет песню за песней, стараясь уйти в простые человеческие чувства.

Песни посылаются Томсону. Томсон иногда возвращает текст «для придания ему менее простонародной формы». Но тут Бернс непоколебим: он наотрез отказывается переделывать стихи «в угоду салонным требованиям моды». Иногда у Томсона возникают и другие сомнения: о чем, например, говорится в очень милой песенке про статного горского парня, которого, очевидно, кто-то преследует?

Начало как будто вполне безобидное: девушка тоскует по милому, плачет по ночам, бродит одна в тиши ночной. Но почему в конце вдруг звучит угроза?

Томсон решительно против последних строк. Бернс согласен снять песню, но переделывать ее он не станет.

Томсон и не подозревает, что в столе у Бернса, в бюро у Джона Сайма, в старинном шкафчике у капитана Риддела лежат совсем другие стихи.

И не только близкие друзья знают эти ненапечатанные строки. Сапожник Хоу переписывает их для других ремесленников, старый Хислоп потихоньку читает их в «Глобусе» надежным людям. И часто приезжий увозит из Дамфриза не только городские покупки для какого-нибудь глухого поселка, но и листок со стихами. Он покажет эти стихи двум-трем приятелям, и списки пойдут путешествовать дальше, на север, к Инвернессу, на восток — до Глазго и на родной запад — в Эйршир.

И если при жизни поэта стихи не будут напечатаны, то сам Бернс в глубине души твердо верит, что-когда-нибудь их прочтет весь мир.

Стихи называются «Дерево Свободы».

Они написаны в те дни, когда начальство Бернса считало, что он угомонился и впредь будет «служить и не думать».

Он как будто присмирел, хотя на окне таверны «Глобус» написал алмазным карандашом — подарком покойного лорда Гленкерна:

Впрочем, даже эти стихи особенно не ставились ему в вину — лишь бы он не «крамольничал».

Местные власти с удовлетворением читали его полное достоинства письмо, в котором он напоминал о своем избрании почетным гражданином Дамфриза и просил предоставить ему привилегию бесплатного обучения сыновей в лучшей школе.

Привилегия была ему предоставлена. Он считал, что заслужил ее, выгадав для городского муниципалитета какие-то суммы по таможенным сборам.

Но друзья, читавшие ею новое произведение «Дерево Свободы», понимали, что не медными грошами акциза, а чистым золотом стиха заработал он право считаться в веках лучшим гражданином не только Дамфриза, но и всей Шотландии.

Вот эти строки о свободе, которые даже в нашем XX веке редактор оксфордского, то есть академического, издания Бернса не пожелал включить в свой толстый том: