Рита Райт-Ковалева - Роберт Бернс

Доктор Кэрри учился в университете вместе с Джоном Саймом и занялся биографией Бернса по просьбе последнего. В противоположность Сайму — человеку чувства, художественной натуре — Кэрри был кабинетным ученым, человеком весьма строгих правил и к тому же назойливым моралистом. Он искренне хотел написать полную биографию Бернса, но вместо этого написал скучнейший, назидательнейший и обидно-несправедливый трактат о его «грехах».

«Видел ли ты новое издание Бернса, его посмертные стихи и письма? — спрашивает Чарльз Лэм, молодой английский писатель, своего друга поэта Кольриджа в августе 1800 года. — Я достал только первый том, содержащий его биографию — очень путаную и плохо написанную, и притом вперемежку со скучнейшими медицинскими и патологическими рассуждениями. Написал ее некий доктор Кэрри. Знаешь ли ты сего благожелательного медика? Увы! Ne sutor ultra crepidam!» 26 26 Перефразированная латинская пословица: «Сапожник, суди не выше сапога!»

«Благожелательный медик» нанес немалый вред памяти Бернса.

Многие последующие биографы пользовались текстом писем, «искалеченных» Кэрри, — он сам в этом признался! Многие поверили вздорным сплетням, собранным у безответственных людей. И, несмотря на то, что Локхарт — автор шестой по счету биографии Бернса — пытался «оправдать» его, несмотря на блестящую статью Карлейля — рецензию на труд Локхарта, — где превозносится Бернс как поэт, ошибочные установки Кэрри повторяют многие биографы девятнадцатого века, рисуя Бернса не таким, каким он был.

Даже Стивенсон в пылу молодого пуританизма оклеветал Бернса, изобразив его повесой и пьяницей.

И только когда за наследие Бернса взялись настоящие ученые и текстологи, перед ними открылась совершенно новая картина.

Упомянем об одном из них — профессоре Джоне Деланси Фергюссоне, который собрал, проверил и опубликовал все имеющиеся письма Бернса и написал строго документированную научную его биографию.

Недаром все последующие биографы Бернса, все исследователи его творчества, пишущие с самых разных позиций, единодушно благодарят профессора Фергюссона за его действительно блестящую работу.

К ним присоединяется и автор этой книги, которому два тома писем Бернса рассказали больше, чем десять томов биографий.

О том, как росла слава Бернса, говорят три тысячи книг на всех языках мира, собранных о нем в библиотеке Глазго.

Поэту поставлено огромное количество памятников — от простого мраморного бюста в нише дамфризского дома до сложных и затейливых башен с барельефами, греческих портиков и статуй причесанных красавцев пахарей с неизменной мышкой у ног, маргариткой под лемехом плуга и парящей музой в классических покрывалах.

Память народа хранит имя поэта по-своему.

Бернса тоже все вспоминают по-разному.

Есть многочисленные клубы его имени, которые собираются в мемориальные даты, когда члены клуба едят хаггис, пьют эль и поют «за дружбу старую до дна».

Есть издаваемый Ассоциацией этих клубов журнал «Хроника Бернса», где наряду с очень интересными статьями и исследованиями печатаются рекламы, на которых то тень Бернса беседует с джентльменом во фраке и цилиндре на тему о достоинствах виски (чьей маркой является изображение вышеупомянутого джентльмена), то некий банк заявляет, что «наш Робби» был вкладчиком сего почтенного оплота капитализма.

И хотя Бернс действительно мог положить именно в этот банк те жалкие сто гиней, которые он с таким трудом вырвал у Крича, реклама банка рядом с документами о страшной нужде Бернса в последние годы выглядит по меньшей мере нелепо.

Но не рекламами банков и виски и даже не мрамором памятников живет Бернс в народе.

Пожалуй, нет в мире поэта, которого бы так знали и так пели — на протяжении двух веков! — в его родной стране.

Строки его лучших стихов стали лозунгами, их несут на стягах шотландцы во время всемирных фестивалей — встреч всех людей доброй воли.

Его слова вошли в поговорки, в пословицы, его песни вернулись в народ.

Для множества поэтов, пишущих по-английски, начиная с поэтов «Озерной школы» — Кольриджа, Вордсворта, Саути — и революционных романтиков начала XIX века — Байрона, Шелли, Китса — и кончая многими нашими современниками, Роберт Бернс стал первооткрывателем новых путей в поэзии.

Он научил своих собратьев писать о реальной, земной, человеческой жизни не со стороны, не с точки зрения наблюдателя, а с точки зрения участника этой жизни, ее хозяина, ее творца.

До Бернса поэты тоже писали о простом люде, о простых чувствах.

Но, описывая работу деревенского кузнеца, поэт не чувствовал тяжести молота и жара от наковальни.

Описывая влюбленных, часто забывали о живой земной прелести человеческого тела, о горячей крови, о звонко бьющемся сердце.

Бернс пишет о том, как он сам пашет землю, сам целует девушку, сам издевается над святошами и ханжами.

И поэтому ему веришь безоговорочно.

Русские читатели впервые узнали Бернса как автора «Субботнего вечера поселянина».

С легкой руки первых переводчиков Бернс был представлен воспевателем идиллической крестьянской жизни, поэтом-пахарем, играющим на досуге «на своей пастушьей свирелке».

Но тогда же в редакционной статье «Московского телеграфа» переводчику поэту Козлову напомнили, что Бернс был пламенным певцом Шотландии, сгоревшим в огне страстей, а не «простым поселянином, очень мило рассказывавшим о своем сельском быте».

К середине XIX века Бернса уже знали более широко.

В 1847 году о нем писал человек, чья поэтическая судьба больше всего напоминает судьбу Бернса: мы говорим о великом Тарасе Шевченко.

Он называет Бернса «поэтом народным и великим». Он говорит, что надо жить с народом, жить его жизнью, «самому стать человеком», чтобы этих людей описывать.

Он понял в Бернсе главное — его близость к народу, его понятность.

Еще позже, в 1856 году, Бернса стал переводить Михаил Илларионович Михайлов.

Михайлов много переводил из английских поэтов. Он выбирал стихи, близкие ему по духу: поэт-революционер, он полюбил в Бернсе такого же бунтаря. Он интересно перевел «Джона Ячменное Зерно», он передал по-русски человечность и теплоту стихотворений «К полевой мыши» и «К маргаритке» и бесконечную нежность «Джона Андерсона».

Но Некрасов, поэт огромного мастерства, видно, чувствовал, что переводы Михайлова все же не передают того волшебства, того поэтического совершенства Бернса, о котором сам Некрасов, не знавший английского, судил со слов Тургенева — горячего поклонника Бернса.

Примерно за год до того, как Некрасов, наконец, опубликовал переводы Михайлова, он писал Тургеневу — писал больной, мрачный, ища утешения в работе: