Наташа Кампуш - Наташа Кампуш. 3096 дней

За такие маленькие благодеяния, как солнечные ванны и посещение соседского бассейна, я тогда была страшно благодарна Похитителю. И остаюсь благодарна до сих пор. Я могу — как бы странно это ни звучало — признать, что при всем мученичестве во время моего заключения были и свои маленькие человеческие радости. Это относится и к Похитителю, который не мог не подпасть под влияние ребенка, а позже — юной девушки, с которой проводил многие часы. Тогда я хваталась за любой малейший человеческий жест, потому что была настроена находить хорошее в мире, где все равно ничего не могу изменить. В преступнике, с которым мне просто приходилось общаться, так как другого выхода не было. Да, такие моменты были, и я их ценю. Моменты, когда он помогал мне при рисовании, раскрашивании или изготовлении поделок и, если что-то не получалось, поощрял меня начать сначала. Когда он проходил со мной пропущенные школьные предметы и составлял математические задания, выходящие за рамки программы, даже если после этого он с особенной радостью хватался за красный карандаш, а в сочинениях интересовался только грамматикой и правописанием. Нужно соблюдать правила. Но он был здесь. Он проводил со мной время, которого у меня было в избытке.

Мне удалось выжить с помощью бессознательного отторжения и отделения от себя кошмара. И благодаря этому ужасному опыту, накопленному мной во время заточения, стать сильной. Да, возможно даже развить в себе такую силу, к которой на свободе я не была бы способна.

Сегодня, спустя годы после моего побега, я стала осторожней с такими высказываниями. Что зло может содержать пусть и мизерные крохи нормальности и даже обоюдного взаимопонимания. Именно это я имею в виду, говоря о том, что ни в действительности, ни в экстремальных ситуациях не бывает только белого и черного, между ними существуют крохотные нюансы. Для меня эти нюансы были решающими. Вовремя уловив колебания настроения Похитителя, я могла избежать хотя бы одного из издевательств. То, что я постоянно обращалась к его совести, возможно, спасало меня от худшего. То, что я видела в нем человека с одной очень темной и другой, чуть более светлой стороной, давало мне возможность оставаться человеком. Потому что так он не мог меня сломить.

Может быть, поэтому я так решительно сопротивляюсь тому, чтобы быть помещенной в ящик Стокгольмского синдрома. Этот термин впервые появился после нападения на банк в Стокгольме в 1973 году. Преступники пять дней подряд держали в заложниках четырех служащих. К удивлению журналистов, после освобождения оказалось, что пленники испытывают больше страха перед полицией, чем перед террористами, и даже достигли с ними абсолютного взаимопонимания. Некоторые из жертв просили о милосердии к похитителям и навещали их в тюрьме. Общественность не желала проявлять понимания к такой «симпатии» к преступникам, считала поведение пострадавших патологией. Понимать преступника — психическая аномалия, таково заключение. Свежеиспеченная болезнь с тех пор носит название «Стокгольмский синдром».

Сегодня я иногда наблюдаю за реакцией маленьких детей, с какой радостью они встречают родителей, целый день не видевших своих чад, но имеющих для них в запасе только бранные слова или даже шлепки. Всех этих детей можно подвести под диагноз «Стокгольмский синдром». Они любят людей, с которыми вместе живут и от которых зависят, даже если те не всегда хорошо с ними обращаются.

Когда началось мое заточение, я тоже была ребенком. Похититель вырвал меня из моего мира и поместил в свой собственный. Человек, ограбивший меня, лишивший меня семьи и собственного «я», стал моей семьей. Я не видела другого выхода, как только принимать его таким, и училась радоваться знакам внимания, отторгая все негативное. Как любой ребенок, растущий в неблагоприятных условиях.

Сначала я удивлялась, что, являясь жертвой, способна к такой дифференциации, но общество, в котором я очутилась после освобождения, не допускает ни малейших оттенков. Оно не позволяет мне даже подумать о человеке, бывшем единственным в моей жизни в эти восемь с половиной лет. Я не могла бы даже позволить себе легкий намек, что мне не хватает возможности проанализировать прошлое, не вызвав непонимания.

Между тем я поняла, что слишком идеализировала это общество. Мы живем в мире, где женщины подвергаются надругательствам, но не могут сбежать от бьющих их мужей, хотя теоретически для них все двери открыты. Каждая четвертая женщина становится жертвой жестокого насилия. Каждая вторая в течение жизни сталкивается с опытом сексуальных издевательств. Такие преступления повсеместны, они могут скрываться за любой дверью этой страны, каждый день, и вряд ли кто-то выжмет из себя больше, чем пожимающее плечом, поверхностное сожаление.

Такой преступник, как Вольфганг Приклопил, необходим этому обществу, чтобы зло, живущее в нем, обрело лицо и отделилось от него. Оно нуждается в изображениях подвальных застенков, чтобы не пришлось заглядывать во все квартиры и палисадники, где насилие облекается в мещанский, буржуазный облик. Оно использует жертв таких сенсационных случаев, как мой, чтобы снять с себя ответственность за многих безымянных пострадавших от обыденных преступлений, которым никто не помогает, даже если они просят о помощи.

Преступления, аналогичные совершенному по отношению ко мне, выстраивают четкую черно-белую структуру для категорий добра и зла, на которой и зиждется общество, и для него, чтобы самому остаться на стороне «добра», преступник должен быть бестией, а его злодеяние сдобрено садомазохистскими фантазиями и дикими оргиями, с тем чтобы отодвинуться от него настолько далеко, будто оно не имеет с ним ничего общего.

И жертва должна быть сломленной и оставаться таковой, чтобы функционировала экстернализация [38] Психоан. процесс, посредством которого психический образ представляется вне самого себя или «внутренний объект» проецируется на некоторый объект во внешнем мире. зла. Не желающие принять эту роль олицетворяют противоречия общества. Этого не хотят видеть. Своя рубаха ближе к телу.

Поэтому во многих людях я бессознательно вызываю агрессию, наверное потому, что само преступление и все то, что случилось со мной, ее порождают. После самоубийства Похитителя я осталась единственным досягаемым для нападок участником этих событий, и все удары сыплются на меня. Особенно если я призываю общество всмотреться глубже в суть вещей и понять, что преступник, похитивший меня, тоже был человеком. Человеком, живущим среди них. Те, кто имеет возможность анонимно высказать свое мнение на Интернет-форумах, выливают свою ненависть на меня. Это самоненависть общества, которое остается самим собой и обязано ответить на вопрос, почему оно такое допускает. Почему человек может внезапно исчезнуть, чтобы этого никто не заметил. На восемь долгих лет. Те, кто стоит напротив меня во время интервью и на мероприятиях, действуют более деликатно: двумя словами они превращают меня — единственного человека, пережившего заточение, снова в жертву. Они просто произносят: «Стокгольмский синдром».