Ирина Ободовская - После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Об этом мы узнаём из обнаруженного нами письма са­мого Ивана Николаевича к Дмитрию, которое приводим ниже.

«Баден, 25 марта/6 апреля 1841 г.

Дорогой, любезный Дмитрий, я не пишу тебе сегодня длинного письма, принимая во внимание, что и без моих ка­ракулей у тебя займет много времени чтение прилагаемых писем, которые тебя заинтересуют, вероятно, не менее, чем то, о чем я буду с тобой говорить. Случай доставил мне воз­можность, мой славный друг, быть тебе более полезным, чем я предполагал, в связи с одним вопросом в твоем по­следнем письме, и вот каким образом.

Ты, возможно, знаешь уже от матери, а может быть, еще и не знаешь, что Катя приезжала сюда с мужем и двумя стар­шими девочками повидаться с нами. Вот уже две недели, как они вернулись в Сульц, пробыв с нами четыре дня. Присут­ствие ее мужа было мне много приятнее, чем я был к тому подготовлен. При первой встрече я поборол в себе мысль об отвращении при виде его, не желая уж очень огорчать се­стру, и обошелся с ним как мог лучше, но, признаюсь тебе, дорогой друг, что это стоило мне многого. Я хотел сначала посмотреть, каковы их семейные отношения, и когда я по­нял, что сестра моя счастлива не на словах, а в действитель­ности, это побудило меня, естественно, изменить мой не­сколько ледяной прием ее мужа на обращение более благо­желательное и свободное. В самом деле, он такой же хоро­ший муж, как и отец, и когда я вспоминаю того самого пе­тербургского Дантеса, когда я думаю, что вот уже пять лет, как он прожил со своей женой почти что в ссылке, так как Сульц и Баден друг друга стоят в отношении скуки, я не ве­рю своим глазам, видя как он нежен с женой и как любит своих малюток.

Итак, мы расстались добрыми друзьями, и чтобы им это доказать, я обещал приехать к ним в их поместье в первых числах июня, если Бог поможет Мари восстановить свое здоровье и силы, которые до сих пор возвращаются к ней очень медленно.

Катя беспрестанно говорит о своем счастье, и только од­на мысль неотступно преследует ее: никогда не возвращать­ся в Россию. Я это вполне понимаю после того, как увидел, как я тебе сказал, что она счастлива с мужем и своей малень­кой семьей. Ее малютки очаровательны, особенно вторая, Берта, это просто маленькое совершенство. Но я чувствую, что если бы дал себе волю продолжать, мне так много надо было бы тебе обо всем этом рассказать, что наши упомяну­тые деловые вопросы от этого пострадали бы.

Вот о чем идет речь. В один из четырех вечеров, кото­рый я провел вдвоем с Геккерном, еще одно его качество довершило мое хорошее отношение к нему, а именно бес­корыстие, с которым он говорит о деньгах. В один из этих вечеров мы затронули деловые вопросы вообще, и в част­ности я прочел ему твое письмо, где ты говоришь о рулон­ной машине для твоей фабрики, и Геккерн взялся изучить эту статью, так как недалеко от Сульца есть машиностро­ительный завод братьев Кёхлин, которые уже поставили много таких машин на бумажные фабрики в Германию, Францию и т. д. Я думал и опасался сначала, что наш разго­вор останется без последствий, и представь себе мое удив­ление, когда две недели спустя я получаю от Геккерна огромный конверт с всевозможными подробностями по этому делу. Спешу тебе переслать все эти документы, для меня это китайская грамота, а для тебя, может быть, сол­нечный луч надежды. Прочти внимательно, сообрази, подсчитай хорошенько и тогда скажи, что ты хочешь. Так как я почти уверен, что мы не уедем из Бадена до середины июля, у тебя вполне будет время для ответа, но помни, что письма идут от нас 25 дней и столько же времени обратно, так что учти это.

Как мне сказал Геккерн, твой долг им достигает сейчас 10 тысяч рублей; он делает тебе предложение, посмотри, не подойдет ли оно тебе, а именно — уплатить им эти деньги пу­тем отправки в Голландию через нашего друга Носова столько штук полотна, сколько нужно на покрытие этой сум­мы. Геккерн написал об этом старику, который теперь нахо­дится в Голландии, чтобы запросить его, возможно ли это, и при нашем свидании, я полагаю, будет говорить со мной об этом, поэтому я откладываю до тех пор подробности это­го дела. Впрочем, так как среди прилагаемых писем ты про­чтешь также и его письмо ко мне, мне нечего и говорить те­бе по этому поводу...»

Письмо заканчивается описанием пребывания и лече­ния супругов Гончаровых в Бадене.

Здесь все не так просто, как кажется с первого взгляда. Иван Николаевич Гончаров был свидетелем ноябрьских со­бытий в Петербурге. Он приезжал вместе с Дмитрием на свадьбу, но тотчас же уехал после и не встречался больше с Дантесом. Но он знал обо всех последующих событиях и из первоисточника — от Натальи Николаевны и Александры Николаевны, с которыми некоторое время жил в Заводе в 1837 году. Мы не встречаем ни одного упоминания в пись­мах Екатерины Николаевны о том, что она получила пись­мо от брата Ивана, значит, он ей не писал. Не хотел он встречаться и с Дантесом ни в Сульце, ни в Бадене, и этим объясняется тот факт, что Екатерина Николаевна долго не знала о том, что брат находится так недалеко от них. Но он предвидел возможность появления Дантесов в Бадене и как-то внутренне к нему подготовился.

К чести Ивана Николаевича надо сказать, что свое отно­шение к Дантесу он определил словом «отвращение», но, к сожалению, не остался последовательным до конца. Ради сестры он при первом свидании поборол себя и был сдержан, «...но, признаюсь тебе, — пишет он Дмитрию, — что это стоило мне многого». Письмо Ивана Николаевича еще раз подтверждает, что все Гончаровы, несмотря на уверения Екатерины Николаевны в своем счастье, не верили этому. Иван Николаевич прямо говорит, что хотел убедиться, « не на словах, а в действительности» в том, что сестра счастлива в браке.

Чем же объяснить, что Иван Николаевич так легко пове­рил в «счастье» сестры, так быстро изменил свое отноше­ние к Дантесу? Перед ним был разыгран, и, несомненно до­статочно искусно, спектакль, изобилующий сценами супру­жеского счастья. Вспомним здесь, что в свое время в Петер­бурге, бывая у Екатерины Николаевны после свадьбы, Алек­сандра Николаевна быстро разгадала, что под внешней ве­селостью сестры таится печаль, которую она пытается скрыть. «Она слишком умна и слишком самолюбива, — гово­рит Александра Николаевна, — и старается ввести меня в за­блуждение». Несомненно, и теперь Екатерина Николаевна хотела ввести в заблуждение брата, и не столь проницатель­ный, как Александра Николаевна, простодушный Иван Ни­колаевич тогда поверил в счастье сестры и в чувства Данте­са. Надо сказать, что Дантес еще в петербургский период от­личался необыкновенным умением располагать к себе лю­дей и, конечно, сделал все возможное, чтобы изменить от­ношение к нему шурина. Надо думать, что при разговоре на­едине Дантес старался уверить его (как в свое время и Анд­рея Карамзина) в своей невиновности, убедить в том, что к ним относятся несправедливо, что им так тяжела «ссылка» в Сульце, а ему, Дантесу, вынужденная бездеятельность, и так далее и тому подобное. Несомненно, повлияла на Ивана Ни­колаевича и жена, Мария Ивановна, которую, вероятно, очень легко очаровал Дантес. И конечно, сыграли свою роль дети, для этого они и были привезены в Баден! Все Гончаровы очень любили детей, и Дантес выиграл эту став­ку — встреча с прелестными племянницами растрогала Ива­на Николаевича. Большое значение имело и то, что предло­жение Дантеса в отношении печатной машины снимало с Гончарова скучную и неприятную для него обязанность выполнять поручение брата, тем более что все это было для него «китайской грамотой»!