Ги Сайер - Последний солдат Третьего рейха

Прошло еще немного времени, и нас направили на фильтрацию в Мангейм.

Гальс, Грандск, Линдберг и я так и не расставались, как держались мы вместе и в минуты опасности. Нам было ясно одно: для нас война кончилась. О том, каковы будут последствия, мы не задумывались. Слишком много всего произошло, и мы никак не могли сориентироваться в ситуации. Но знали, что худшее уже позади. Теперь бывшие германские солдаты проходят реорганизацию. Союзники пересчитают пленных и скажут, что с ними делать. В реорганизации помогали наши офицеры, которые ходили в лохмотьях по рядам среди с иголочки одетых победителей. Военнопленные получили сигареты, кому-то досталась даже жвачка. Они пожевали ее, засмеялись и проглотили. Потом мы получали приказ и стали строиться в отряды. Нас что, снова пошлют на фронт? Но это невозможно! Фельдфебель, который от всего происшедшего совсем одурел, рявкнул отряду:

— Взять оружие!

В ответ раздался взрыв хохота.

Американцы совсем взбесились. Они вышли и стали на нас орать. Мы ничего не поняли, но стало ясно: надо вести себя как следует. Фельдфебель взял под козырек и застыл в ожидании выволочки.

Некоторое время спустя военнопленных осмотрел врач. Кого-то послали в госпиталь, кого-то отправили к офицерам. Те записывали их в отряды по расчистке местности. Каждого проверяла специальная комиссия, в которой обычно состояли представители различных стран антигитлеровской коалиции: канадцы, англичане, французы, бельгийцы. Мои бумаги попали к французу. Тот дважды взглянул на меня, затем заговорил по-немецки:

— Дата и место вашего рождения указаны верно?

— Я.

— Что-что?

— Да, — ответил я, на этот раз уже по-французски. — Мой отец француз. — Теперь я говорил по-французски с таким же трудом, как по-немецки в Хемнице.

Собеседник недоверчиво воззрился на меня. Помолчав минуту, он снова заговорил, теперь уже по-французски:

— Так получается, вы француз?

Я и не знал, что сказать. Три года немцы убеждали меня, что я немец.

— Наверное, да, герр майор.

— Что значит «наверное»?

Я совсем смешался и замолчал.

— Так почему же ты сражаешься в рядах противника?

— Не знаю, герр майор.

— Да что ты заладил: «герр майор», «герр майор»! Какой я тебе к черту «герр майор»! Называй меня господин капитан. Идем со мной.

Он встал. Я поплелся за ним. В грязных рядах зеленых шинелей я различил взгляд Гальса. Я махнул ему и тихо проговорил:

— Гальс, оставайся здесь. Я мигом.

— С кем это ты там разговариваешь? — раздраженно спросил капитан.

— Это мой друг, господин капитан. — Я никак не мог перейти на французский.

— Да перестань ты говорить по-немецки. Что ж, французский-то совсем позабыл? Ступай сюда.

Я пошел за ним по бесконечным коридорам и испугался, что не смогу снова найти Гальса. Наконец мы зашли в какой-то кабинет. Четверо французов беседовали с женщиной. Та вроде бы обращалась к ним по-английски.

Капитан сказал, что у нас возникло затруднение. Меня подвергли подробному допросу. Но ответы не показались им слишком убедительными. Голова раскалывалась. Мои оправдания никто не слушал.

Один офицер обозвал меня ублюдком и предателем. Но я не возмутился. Им в конце концов надоело со мной возиться. Они послали меня в комнатушку этажом ниже. Там я провел целый день и целую ночь. Я думал о своих товарищах, особенно о Гальсе: вот он сидит сейчас и недоумевает, куда я запропастился. У меня возникло предчувствие, что я больше никогда его не увижу. От возбуждения я не мог заснуть.

На следующее утро дружелюбно настроенный лейтенант пришел за мной. Меня провели в тот же кабинет, что и накануне, и попросили сесть. Подобные любезности оказались для меня полной неожиданностью. Я вел себя так, будто со мной впервые обращаются по-человечески.

Молодой лейтенант просмотрел мои бумаги и заговорил:

— Вчера мы не знали, как с вами поступить. Нам известно, что гитлеровцы вынуждали служить в армии тех, у кого отец был немцем. В подобном случае мы должны были на какое-то время оставить вас в лагере для военнопленных. Но у вас-то немка мать. Это не дает нам оснований задерживать вас. Я рад, что все так получилось, — дружелюбно добавил он. — Теперь вы свободны. Так и значится в документах, которые я вам вручаю. Возвращайтесь домой и продолжайте прежнюю жизнь.

— Домой! — Мой дом теперь так же близко, как Марс.

— Да, домой.

На мгновение он замолчал, чтобы я мог вставить слово. Но я тоже молчал. Я никак не мог прийти в себя, и нужные слова не лезли в голову.

— Тем не менее для очистки совести я советую записаться во французскую армию и вернуться к нормальной жизни полноценным гражданином.

Но я почти не слышал его. Мои мысли были с Гальсом. Я будто во сне услыхал:

— Вы согласны?

— Да, господин лейтенант, — ответил я. Звук моего голоса стал чужим.

— Поздравляю. Вы приняли верное решение. Распишитесь вот здесь.

Я поставил подпись, даже не задумываясь, что подписываю.

— Вас вызовут, — сказал он, закрывая папку с моими документами. — Возвращайтесь домой и попытайтесь забыть обо всех неприятностях.

Я по-прежнему молчал как рыба. Даже у дружелюбного лейтенанта кончилось терпение. Он встал и проводил меня до двери.

— Ваши родители знают, где вы?

— Наверное, господин лейтенант.

— Вы им писали?

— Писал, господин лейтенант.

— Значит, и они присылали вам весточки. Разве у бошей не было почты?

— Была, господин лейтенант. Родители мне тоже писали. Но уже целый год до нас не доходило ни весточки. Он воззрился на меня.

— Вот сволочи, — произнес он. — Даже письмо и то не позволяли отправить. Ну, ступайте. Возвращайтесь домой и попытайтесь поскорее забыть обо всем, что случилось.

Мимо поезда проносились французские деревушки, освещенные солнцем. Головой я стукался о деревянную спинку сиденья. Другие пассажиры, те, кто принадлежал к иному миру, смеялись. Я смеяться не мог. Не мог я и забыть обо всем, что со мной было.

Я повсюду искал Гальса. Но найти его мне так и не удалось. Я думал только о нем, и лишь привычка скрывать чувства помогла мне не расплакаться. Нас соединило все, что мы испытали на войне, я не забывал о том, что нам пришлось пережить. В этом враждебном мире он один остался мне другом. Он нес мою ношу, когда у меня заплетались ноги. Я никогда не смогу позабыть ни его, ни то, что нам пришлось пережить вместе, ни моих товарищей-солдат, жизни которых теперь уже навсегда связаны с моею.

А поезд не останавливался. Он уносил меня все дальше от прошлого. Пусть он едет несколько месяцев, пусть он доставит меня на край земли. Что толку! Воспоминания останутся со мной.