Карл Отто Конради - Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни

Мысль об отречении легко представить себе как сгусток опыта, накопленного Гёте в жизни, как попытку рациональным ходом смягчить печаль о недостигнутом, о напрасных попытках, о чем-то начатом и незавершенном. Другие восхищались его способностями и свершениями, сам же он жил под бременем вечной неудовлетворенности, о чем свидетельствуют письма, и отречение в любви он познал еще до встречи в Мариенбаде летом 1823 года.

Во время путешествия Вильгельм сталкивается с самыми разными формами жизни и деятельности, знакомится с существующими общественными устройствами и проектами новых, частью непосредственно, частью по рассказам. Читатель воспринимает все увиденное глазами Вильгельма, в целом это многостороннее освещение архивного материала, предлагаемого редактором. Уже в самом начале Вильгельм встречается в горах со странной группой, которая, как святое семейство во время бегства в Египет, медленно продвигается вперед. С удивлением он рассматривает место, где обосновался «святой Иосиф Второй», капеллу с картинами жизнеописания святого Иосифа. В глуши этих труднодоступных мест благочестивый человек стремится подражать святому, вдохновленный житием, изображенным на картинах. Впечатление такое, что здесь воссоздана идиллия по высокому образцу, реконструирован стиль жизни далекой древности, мирный, скрытый от опасностей мир, которому достаточно минимальной, примитивной деятельности. Однако при ближайшем рассмотрении ощущение идентичности полностью исчезает. Странный и прекрасный мир Иосифа Второго показан только с точки зрения Вильгельма, который еще не знаком с высказываниями Ярно; жизнь Иосифа Второго ничего общего не имеет со взаимодействием понятий делать и думать, думать и делать. Уже и библейский Иосиф был подозрителен для Гёте своей пассивностью, тем более его последователь, этот сомнительный имитатор, источником для которого служат дилетантские картины, отмеченные к тому же печатью просветленности из времен позднего средневековья. Во время создания этой истории о святом Иосифе — она упомянута в дневнике уже в 1807 году — Гёте, как известно, со всей резкостью обрушился на всячески восхвалявшееся христианское искусство, которое противопоставлялось античности, он называл его «неокатолическими сантиментами», «отшельническим и штернбальдизирующим безобразием». [113] Гёте обыгрывает ставшие нарицательными понятия, связанные с известными произведениями романтиков В. Г. Вакенродера («Сердечные излияния отшельника — любителя искусств», 1796) и Л. Гука («Странствование Франца Штернбальда», 1798). — Прим. ред. Только иронически мог он изобразить жизнь человека, основанную на христианской идее отшельничества. Это, конечно, не пример, наоборот, это контрастная картина по отношению к тем сферам, где определяющей становится реальная деятельность, проникающая в жизнь.

В течение трех дней Вильгельм и Феликс знакомились с жизнью «дядюшки», вернувшегося из Америки помещика, который пытается теперь организовать общину и управлять ею как просвещенный патриарх. Здесь начинается ряд социальных моделей, которые Гёте создает в «Годах странствий», иногда только в наметках, так, как предлагает редактор, подготовивший архивные бумаги. В пределах художественного произведения Гёте осуществил поразительный анализ эпохи, где учтено все, что он узнал и понял относительно движущих сил экономического и общественного развития. Принимая во внимание этот неотступный интерес к социальным структурам, пора бы прекратить разговоры об «аполитичном Гёте». Это правда, что практической политикой он перестал заниматься с тех пор, как окончательно понял, что основные сферы, где должна осуществиться его личность, искусство и наука. Но никогда он не останавливался перед тем, чтобы создавать в своих художественных произведениях экспериментальные проекты социальных моделей и смело анализировать современность. Он не пытался при этом постигнуть пути развития в их исторической преемственности, научно обосновать значение факторов, которые определяют возникновение и изменение социальных структур, свои выводы, предположения и ожидания он переводил на язык литературных образов, которые имеют право довольствоваться фрагментарным описанием, намеком, беглым указанием.

В сфере действия «дядюшки» все организовано согласно четким принципам, цель которых — это польза каждого и всех членов общности. Благосостояние для каждого и рост его здесь желательны, но только тогда, когда это идет на пользу общности и не наносит ущерба соседу. Фрукты и овощи, выращиваемые «дядюшкой», помогают обеспечить горняков питанием, его питомники дают саженцы сельским жителям. Это проект образцового сельскохозяйственного производства, где интересы владельца гармонируют с потребностями членов общины. В этом смысле вполне оправдана и частная собственность, поскольку она служит общим интересам. В противоположность феодальным установкам собственность на землю воспринимается здесь как отношения товарные, с точки зрения прибыли, выгодной для всех. Дворянский репрезентативный стиль полностью исчез, всюду царит полезная деятельность, это хорошо видно на примере трапез, организованных деловито, по принципу целесообразности. Все здесь живущие безо всякого принуждения подчиняются ходу трудовых процессов. Организованы и хорошо функционируют вспомогательные службы при несчастных случаях; полиция следит за порядком, но ничем серьезным ей заниматься не приходится. Для «дядюшки», который вдохновлен идеей филантропии, но отнюдь не реальных социальных реформ, способных что-то изменить в имущественных отношениях, собственные интересы как будто целиком совпадают с интересами общности, а европейская культура, с которой он духовно связан, стимулирует его к гуманной деятельности (в отличие от пассивного подражания, в котором застыл Иосиф Второй).

Без сомнения, это утопия, именно так она обозначена в тексте; надписи, которые «дядюшка» развесил повсюду для того, чтобы никто ни на минуту не забыл о его принципах, вызывают желание задать иронические вопросы. «Я нахожу, — говорит Герсилия, — что каждую можно вывернуть наизнанку, и от этого она станет не менее, а быть может, и более справедливой» (8, 60). А Вильгельм Мейстер, задав вопрос по поводу надписи «Собственность и общее благо», попадает прямо в цель. «Разве одно из этих понятий не отменяет другое?» — спрашивает он. Объяснения, которые должны уточнить смысл этих формулировок, представляются сомнительными и не могут снять принципиального противоречия, заключенного в отождествлении пользы каждого с общей пользой. В ходе дальнейшего развития общества оно, естественно, проявилось в полную силу.