Виктор Шендерович - Изюм из булки

— Старик, — сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. — Как тебя объявить?

Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье прочел и сказал:

— Это мало.

— Нет-нет, — торопливо заметил я. — Совсем не мало. Больше ничего не надо!

— Старик! — ответил детинушка и, приобняв, обдал меня запахом, свойственным этой местности. — Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа — подать артиста публике…

И он меня подал.

— Выступает! — торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. — Лауреат премии журнала «Крокодил», лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», лауреат…

Минуты за полторы он напророчил все звания, которые мне предстояло получить в ближайшее десятилетие, и закончил:

— Виталий Шендрякевич!

Минимум раз в неделю в те годы я приходил в «МК» — и не только к Новоженову. Через пару дверей по тому же коридору в «Комсомольце» работал Александр Аронов.

Простенькая песенка «Если у вас нету тети…», мигом ушедшая в народ после выхода «Иронии судьбы», не сделала всенародно известным ее автора: он поразительным образом не умел — или не хотел — быть знаменитым. Поэзия Аронова — мощная, самобытная (как невозможно было ни с кем перепутать и самого Аронова: кряжистого, похожего на сильно выросшего тролля), — еще ждет своего часа. Хорошему стихотворению некуда торопиться, но — прочтите «Когда горело гетто…», прочтите «1956 год» и удивитесь, что вы прожили десятки лет, не зная ни этих стихов, ни фамилии их автора.

История, однако, не про стихи, а про вполне практическое напутствие, которое дал мне Аронов перед моей женитьбой (невеста обитала в том же редакционном коридоре).

— Жениться, — сказал он, — нужно один раз. Каждая следующая жена хуже предыдущей!

И блистательно развил этот тезис.

— Ей не можешь простить не только ее недостатков, но и отсутствия достоинств предыдущих жен…

Однако и первая же моя свадьба чуть было не расстроилась уже в ЗАГСе.

Мы пришли подавать документы и сели заполнять бумажки в кабинете у какой-то государственной тети. Пока мы писали, тетя включила радио, и радио строго сказало:

— Не делайте этого, и скажите своим друзьям, чтобы этого не делали!

Наши руки дрогнули и замерли над заявлениями.

Через пару секунд выяснилось, что речь идет о разрушении муравейников.

Еще через минуту зловредное радио запело:

«Нам дворцов заманчивые своды

Не заменят никогда свобо-оды!»

Между тем — между первыми выступлениями, первыми публикациями, женитьбой и работой во Дворце пионеров — я начал преподавать в театральном институте предмет под туманным названием «сценическое движение».

Случилось все само собой и, как говорится, не было бы счастья… Из армии я вернулся в некондиционном виде: опухший от воды и капусты и забывший, что такое обычный кувырок через голову. Не имея в виду ничего, кроме физической реабилитации, я начал ходить на тренинг в Щукинское театральное училище — к родному со студийных времен Андрею Дрознину.

Тело в человеческое состояние возвращалось неохотно. Зато, что гораздо важнее, началась реабилитация психическая: я снова был при деле, при людях, при театре… Занятия Дрознина были интеллектуальным наслаждением. Его многочисленные ученики не дадут мне соврать: он гнул тела, постоянно атакуя мозги. Один из самых парадоксальных и штучных людей, которых послала мне щедрая судьба, Андрей Борисович всегда был немножко миссионером.

Что же касается собственно тренинга, то, будучи, так сказать, «дембелем» табаковской студии, курс упражнений я, разумеется, знал наизусть. И как-то само собой получилось, что стал Дрознину ассистировать.

Однажды его куда-то вызвали с занятий, и, убегая, он оставил меня за себя. Как сказано у О.Генри, песок — неважная замена овсу, но провести разминку я был уже в состоянии. Ну и пошло-поехало. В один прекрасный день я провел с первым курсом целое занятие.

Потом судьба пошла на второй круг — Табаков набрал в ГИТИСе новый курс, и я начал преподавать в той самой «Табакерке», где: провел юность. Впоследствии я работал на курсах Гончарова, Хейфеца, Захарова, Фоменко… — и полы в помещении тира, где проходили занятия по сцендвижению, крепко пропахли и моим потом.

Педагог я был, полагаю, на крепкую троечку, не выше, — зато сегодня, поймав в разговоре фамилию какой-нибудь звезды театра и кино, имею право небрежно кинуть: а, да-да… мой ученик.

В восемьдесят восьмом году я работал во МХАТе. Звучит нагловато, но тем не менее факт: пластические номера в одном тамошнем спектакле — моих рук дело. Особого следа в театральном искусстве ни я, ни этот спектакль не оставили, зато — какие воспоминания!..

Главную мужскую роль играл ныне покойный, замечательный Петр Иванович Щербаков. И, по замыслу режиссера, он должен был танцевать с народной артисткой Гуляевой некое танго. Я придумал совсем простенький рисунок, но добиться его исполнения от двух народных артистов не мог, хоть убей! Во-первых, Петр Иванович был не Барышников, и Нина Ивановна тоже не Плисецкая, но это полбеды. Терпенье и труд, как говорится…

Опытным путем я выяснил, что если с двумя народными артистами «пройти» танго три раза подряд, то на четвертый они начинают попадать в нужную долю, и проблема, таким образом, заключалась в том, чтобы этот четвертый раз приходился на спектакль.

Но добиться этого было совершенно невозможно.

На мой трудовой энтузиазм народные артисты реагировали добродушно, однако на репетицию перед прогоном из нас троих приходил я один. День сдачи спектакля приближался. Я начинал вибрировать.

После очередной такой «репетиции», видя мое состояние, Петр Иванович подошел ко мне сам.

— Маэстро, — сказал он, — ты не волнуйся. Мы же артисты. На сдаче все сделаем… Вот увидишь!

Отчасти слово свое Щербаков сдержал: я увидел. К сожалению, не я один.

Общего художественного уровня, впрочем, танец не понижал, и на четвертом часу просмотра Олег Ефремов тоскливо прокричал из зала:

— Давайте как-то заканчивать эту бодягу!

Худруку МХАТа было легче — он должен был отсмотреть произведение один раз, и гори оно огнем.

— Маэстро, — сказал Щербаков. — Ты, главное, не волнуйся. На премьере мы тебя не подведем.

— Давайте пройдем хоть пару раз! — взмолился я. Щербаков приобнял меня за плечи.

— Маэстро, на премьере все будет замечательно. Мы же артисты!

К премьере они действительно резко прибавили, но к танцу это не относилось. И я понял, что — не судьба. Только время от времени еще приходил на спектакли — и потом являлся Петру Ивановичу за кулисами. Я работал тенью отца Гамлета месяца полтора; различие заключалось в том, что я ничего не говорил, а лишь тоскливо смотрел.